Тепло очага - [50]

Ему повезло. Он успел ухватиться руками за кран балконной плиты. Сколько он провисел, пока его нашли наконец и сняли? Сколько раз попрощался с жизнью, чувствуя, как слабеют пальцы? Когда он пришел в себя, почувствовал под ногами опору, первое, что бросилось ему в глаза, было белое, как мел, лицо их старого мастера…

В тот же вечер в общежитии разобрали постель Гадаца и унесли его узкую железную койку.

Ребята сходили на речку после обеда, вернулись, а Гадац, как зашел в вагончик, повалился на койку, так и лежал ничком. Туган знал — ребята не забыли о Гадаце, они своего не упустят. Как только возьмутся за тяпки, собираясь в поле, так и начнут, пойдут приглашать Гадаца, умолять, насмешничать. Надо бы предупредить их, думал Туган. Может объяснить им, в чем дело, рассказать про этого проклятого Харбе? Но тогда они развеселятся еще больше. Славы, скажут, захотел Гадац, захотел, чтобы его портреты напечатали во всех газетах…

Пока Туган размышлял, ребята повязали на головы рубашки, как платки, и двинулись к Гадацу. Возглавлял процессию Батадзи, а язык у него, все знали, без единой косточки. Сидя за столом, Батадзи мог произносить тосты один за другим, как многоопытный старец. Ладно, за столом, он и на улице, собрав ребят, любил произнести тост, подражая кому-нибудь из сельских стариков. А ребята, умирая со смеху, только успевали кричать «амин»…

Они подступили к койке Гадаца. Батадзи, как старуха-плакальщица, ударил себя руками по коленям и горестно запричитал:

— Ой, черные тучи нагрянули! Ой, рухнула моя крепость!

— Ой, горе нам, горе! — вторили ребята.

— Ой, не смогу я нести тяжкую ношу матери сирот!

— Ой, горе, горе!

— Ой, не смогу я купить им в универмаге нейлоновые сорочки и безразмерные носки!

— Ой, горе нам, горе!

Гадац вскочил, схватил подушку и, швырнув ее в Батадзи, вышел из вагончика, мельком глянув на Тугана, Гадац зашагал к селу.

— Эй, хоть адрес оставь! — закричали ему вслед.

— Может, проводить тебя?

— Не обижайся, что без подарков уходишь!

— За чемоданом пришлешь кого-нибудь или отправить его малой скоростью?

Ребята покричали, покричали и смолкли, потому что Гадац был уже слишком далеко, чтобы слышать их.

— Ничего, хороший спектакль получился, — сказал, вздохнув, Туган.

— Опять мы виноваты! — развел руками Батадзи.

— Прав был Шахам — не понимаем мы друг друга…

8

Если из шести человек один неразговорчив, этого можно и не заметить. Но когда все шестеро молчат, значит, дело неладно.

Ничего особенного вроде не произошло — к капризам Гадаца они давно привыкли — но утром, собираясь на поле, ребята взваливали на плечи тяпки с таким трудом, будто те отяжелели за ночь.

Туган ждал — может, кто-нибудь улыбнется, в конце концов, пошутит, Толас, например, или Батадзи, но ребята хмуро ковыряли землю, думая каждый о своем и не замечая друг друга. «А может, печаль у них одна? — гадал Туган. — Может, они переживают за Коста? Или завидуют Гадацу, что так легко он отделался от этого кукурузного поля?.. Ну, хоть бы выругался кто-нибудь, швырнул тяпку, на землю — и то было бы легче…»

Туган и сам приуныл, не зная, как подбодрить ребят. Слова потеряли смысл. Человек должен во что-то верить, ради чего-то жить на земле, иначе рано или поздно почувствуешь ничтожность своего существования, замкнешься в самом себе. А человеку ведь нужно так мало… Но как трудно достичь этого малого…

Если бы Туган знал сейчас, что Хани обрадуется, увидев его, он бы первый бросил тяпку. Бросил бы и побежал прямо отсюда в город… Сказал бы: «Ребята, не смейтесь надо мной, сил моих больше нет, хочу повидаться с Хани»… Эх, было бы все так просто…

Тяжелый, неповоротливый Азрым остановился, выпрямился и, опершись на держак тяпки, воззрился вдаль. Раньше бы ребята не упустили такого случая позубоскалить, а сейчас никто и не глянул на Азрыма. Будто сами по себе поднимались и опускались тяпки, срубая сорняки, взрыхляя землю.

— Ты что? — не выдержав, спросил Туган.

— Во-он, посмотри, — Азрым кивнул в сторону села.

Он собирался сказать еще что-то, но глазастый Толас опередил его:

— Гадац! Я же говорил, что он вернется!

— Гадац длиннее телеграфного столба, — сказал, вглядываясь, Батадзи, — его немудрено узнать… Вы лучше скажите мне, кто это идет рядом с ним?

Ребята притихли. Рядом с Гадацем шла девушка, но кто она, еще нельзя было различить. То, что можно было увидеть, они видели — голубое платье, короткая прическа… Но Гадац не позволил им догадаться:

— Туган! — еще издали закричал он. — К нам пришла Хани!

Подойдя ближе, он похвастался:

— В город собиралась, я ее прямо из автобуса вытащил!

Ну, казнил себя Туган, что ж ты стоишь?.. Признайся, Хани мужественнее тебя… Ведь ты только что собирался к ней в город бежать… А ты совсем не такой, каким кажешься своим друзьям. Тебе бы броситься к ней с открытой душой, но нет, застыл, как камень, гордостью боишься поступиться…

И вот она уже была рядом, и он видел лицо ее, обращенное к нему, ее сияющие глаза. «Нет, — думал он, — сегодня ты не уйдешь печальной, как тогда. Я слишком долго тебя ждал, чтобы размениваться на никчемные обиды. Хватит»…

Он все тянул, не здороваясь, ждал, когда она подойдет, протянет руку, и он знал, что не скажет ей ласковых слов, не сумеет, не осмелится, но ему так хотелось встретить ее по-доброму, радостно, празднично. И тут он заметил, что она отрезала косы, и понял, почему не узнал ее сразу, издали. Он вспомнил, как она заплетала их, словно чудодействовала, словно золото ткала, и почувствовал, будто у него что-то отняли, чего-то лишили навсегда.