Тени восторга - [19]

Розамунда поежилась.

— Почему Филипп такой рохля? — жалобно сказала она. — Не надо было ему сегодня уходить с ними.

Изабелла рассмеялась.

— Ты хочешь, чтобы Филипп был сильным мужчиной, которого можно водить на поводке, — сказала она. — У тебя не получится, дорогая. Филипп не пещерный человек.

— А мне не нужен пещерный человек! — воскликнула Розамунда. — Я все равно его ненавижу. Он выглядит как твой Роджер, когда цитирует эти проклятые стихи. Это неприлично. Как эти ужасные люди на пустошах.

— Что ты имеешь в виду? Какие ужасные люди? — спросила изрядно озадаченная Изабелла.

— Отвратительные твари, — процедила Розамунда. — Ты знаешь, что я имею в виду — все эти скоты, затаившиеся в ночи. Они делают все таким… таким омерзительным. Почему люди не могут быть милыми и вести себя прилично?

— Не цитировать стихи и не быть зулусскими королями, — пробормотала Изабелла. — Тебе многое не нравится в жизни, а? Надеюсь, ты не собираешься замуж за Филиппа потому, что ненавидишь его гораздо меньше, чем других знакомых тебе молодых людей? Боюсь, ему бы это не понравилось.

— Филипп! — произнесла Розамунда таким тоном, что Изабелла с тревогой посмотрела на нее. Слишком много неожиданных чувств сестра вложила в это имя. В голосе ее звучали и упрек, и страх, и ненависть, словно это Филипп, а не зулус, должен нести ответственность за все, что так не нравилось Розамунде. Похоже, она только сейчас увидела мир не просто устричной раковиной Розамунды Мерчисон, а этаким несимпатичным спрутом, чьи шевелящиеся щупальца тянутся к ней из ночной мглы. Король — Филипп — поэзия — люди с пустошей — африканские воззвания — конечно, что-то огромное пряталось во внешней тьме, что-то, чего Розамунда всегда избегала, если только… Изабелла вспомнила, как ее младшая сестра, которая всегда притворялась, что не любит шоколадных конфет, однажды тайком с жадностью слопала целую коробку. Неприятный был случай, и что еще хуже, Розамунда попыталась свалить вину на Изабеллу, и преуспела бы, однако сильнейшая аллергическая сыпь выдала виновную. Возможно. Розамунда ненавидела не только спрута, живущего снаружи. Изабелла, хмурясь на огонь в камине, пыталась быть рассудительной и любящей одновременно, и не очень расстроилась, когда Розамунда внезапно сказала:

— Я устала: пойду спать. Пожелай от меня Филиппу спокойной ночи, — и ушла.

Тем временем небольшая компания неторопливо приближалась к дому, где жил Инкамаси. Они шли в ряд, Роджер с одной стороны, Филипп с другой, а сэр Бернард и зулус обсуждали желудочные проблемы посередине. Слушая рассуждения старого врача, Ингрэм с легким стыдом подумал, что сэр Бернард всегда с удовольствием обсуждал с ним вопросы литературы, а вот Роджер почему-то никогда не рвался обсуждать с сэром Бернардом медицинские вопросы. Роджер восхищался им как специалистом, но при этом считал само собой разумеющимся, что его собственная профессия важнее и нужнее. В качестве оправдания он тут же возвел на старика напраслину, обвинив его про себя в излишнем добродушии и неспособности отстаивать собственные интересы. Сын его страдал теми же недостатками. Филипп был славным парнем, но он никогда не лез вперед, а серьезностью и неторопливостью даже превосходил отца. А еще Филипп отличался неразговорчивостью. То, что сэр Бернард уже много лет мог незаметно направить любой разговор в любую нужную ему сторону, при этом любая сторона оказывалась для него одинаково интересной, Роджеру как-то в голову не приходило. Ингрэм был настолько поглощен своим собственным предметом, пренебрегая остальными, что неизбежно предполагал подобную же увлеченность и небрежность в своих друзьях. Прислушиваясь к собеседникам, он подумал об обществе, явно недооценившем прекрасного специалиста, и тут же пообещал себе прочесть пресловутую книгу при первой возможности.

Лицо зулуса в свете фонаря навело его на мысли о том, как быстро и легко этот незнакомец овладел их чувствами. Этот внезапный поворот в рассуждениях и самого Роджера сбил с толку. Но уж такой он, этот Инкамаси. Сильный характер, сильная личность — он и должен легко подчинять людей. В сознании Роджера сами собой стали всплывать рифмованные строки… «Черт бы побрал эту рифму! — сердито подумал он. — Неужто нельзя без нее обойтись?» Но одно слово цеплялось за другое, поплыли цепочки ассоциаций: в голове завертелось с полдюжины строк, проникнутых войной и царственным величием, от «Мой соловей! Мы спать навеки уложили многих»[21] до «убоявшись неба иль побледнев, как полотно, пред ликом короля».[22] Нет, в рифме определенно что-то такое было, возможно, Мильтон имел в виду что-то более значительное, чем обычно думают, когда говорят, что великий поэт сам должен быть поэмой, возможно…

— А ты как думаешь, Роджер? — спросил сэр Бернард.

Ингрэм резко пришел в себя.

— Прошу прощения, — сказал он, — я не слушал. О чем?

— Да вот мы тут говорили, что не стоит королю жить в одиночестве, да еще в таком месте.

— Вы живете один? — спросил Ингрэм зулуса.

— Я единственный квартиросъемщик, — серьезно ответил Инкамаси. — Еще есть домохозяйка.

— Тогда, конечно, не стоит, — сказал Ингрэм. — Да еще вот здесь? — Они остановились перед домом на краю пустоши. — На вас могут напасть и укокошить совершенно запросто — хоть спереди, хоть сзади. Вам лучше вернуться и остаться у нас, как я вам и предлагал.