Тени улицы марионеток - [10]

— А если не живется?

— Пей. Да-да, посвяти себя пьянству, — ответил сосед. — А если и на это не способен, лучше повеситься, — рассмеялся он, довольный собственным остроумием.

— Если бы я повесился, тебе никто не дал бы вина.

— И то верно. Значит не вешайся. — Алкаш с сожалением сделал еще глоток.

— Не жалей, я принесу еще.

— Да? А я этому золотому человека советовал повеситься!... — Он допил портвейн и протянул Каро пустой стакан. — Сказано — сделано.

— За мной не заржавеет.

— И не горюй. Он — наверху, он все видит.

— Нет его, нет ни наверху, ни внизу.

— Как это? Не будь ребенком. Без него никак невозможно. Есть!

— Ладно, допустим, есть. Только кому какая от этого радость? Кому он облегчил боль? Ну и что из того, что он есть? Кому он нужен? Он сам по себе, мы сами по себе. — Каро допил, взял пустые стаканы и направился к стойке, сопровождаемый презрительной улыбкой пьянчуги.

По мере приближения вечера кафе становилось все более многолюдным. В зале стоял гул, состоявший из голосов мужчин, беседовавших за столиками. Каро любил этот гул, этот неназойливый звук, умиротворявший его душу. Именно этот гул — при всей трудности, а порой и просто невозможности общения с людьми. Невозможно жить с людьми, в то же время невозможно жить без них. Тягостное, изнуряющее состояние! Каро с радостью записал бы на магнитофон этот шум и слушал бы дома долгими одинокими вечерами.

— Ты меня извини, но я вот что скажу... — Алкаш уже успел опорожнить полстакана. Налитые кровью глаза посветлели, морщины слегка разгладились, а землистое лицо стало багровым.

— Говори, что хочешь, — равнодушно согласился Каро.

— Скажу, только ты не обижайся.

— Не буду.

— Ты, наверно, трусливый человек. Только не обижайся, нечего. Трусость не предосудительна: есть люди смелые, а есть трусливые. Кому как Бог положит, так он и проживет до конца.

— Значит, созданное им изменить невозможно?

— Изменить? — Алкаш расхохотался. — Да нет же. Как изменишь, если это Богом положено? Скажешь тоже...

— Ты ведь сам — раб Божий, а меня зовешь трусом.

— Ну! — изумился сосед, — Вера не рабство.

— А что же еще? Наш способ избежать ответственности.

— Нет, приятель, я был прав: вешайся, у тебя нет другого выхода.

— Ладно, я пошел, — Каро с такой силой двинул громко скрипнувший стул, что все взоры обратились к нему.

— Ты куда? — поинтересовался алкаш.

— Вешаться. Ты же сам посоветовал.

— Эй! Эй, ты! Я пошутил, нечего тебе вешаться. Сядь, выпьем еще по стаканчику, потолкуем. Повеситься всегда успеешь.

— Нет, я опаздываю, — Каро взглянул на часы. — Мне сына надо забрать.

— Сына? Ну раз есть сын, значит ты не имеешь права вешаться.

— Значит не стоит?

— Нет, конечно. Кто поднимет твоего сына? Дай рубль, я выпью еще. Иди и живи себе преспокойно.

Каро протянул алкашу рублевку и пошел к выходу.

— Ты заглядывай, посидим, поговорим, — крикнул вдогонку алкаш.

«Дорого мне обходятся эти разговоры с тобой», — подумал Каро и вышел из кафе.

Собираясь пересечь улицу, Каро вдруг явственно почувствовал ее за спиной. Он осторожно посмотрел через плечо: упавшая на землю тень здания стремительно отступила и скрылась на противоположной стороне. Каро злорадно усмехнулся.

Светофор открыл зеленый глаз. Каро сошел с тротуара и тут же отступил, заметив, как какая-то машина бешено несется на него, не сбавляя скорости.

— Куда ты несешься, безумец? — пробормотал он. — Куда вы все несетесь, безумцы? Куда вы опаздываете, что вы все время ищете?

Держась за ледяной металлический поручень автобуса, Каро вдруг с изумлением почувствовал, как заговорщическим шепотом говорит его внутренний голос — вместо него самого, втайне от него: «Прости меня, Господи, прошу тебя, прости, не гневайся на меня...»

«Кто тебя просил извиняться за меня, трус?! — яростно пресек Каро. — За что ты извиняешься, перед кем?»

Голос испуганно осекся. Но спустя какое-то время, воспользовавшись поднявшимся в автобусе шумом, он зазвучал вновь — уже тише и предательски: «Прости, Господи, прости меня неразумного... неразумного...»

Каро выругался матом, и когда дал слово обматерить и Бога, голос смолк окончательно. «Ушел в подполье, — усмехнулся Каро, — теперь вынашивает план нового заговора».

Переулок, где стоял дом, был таким узким, что машины не могли въехать в него. Это и нравилось Каро. Не видевшая асфальта каменистая почва, потрескавшиеся стены приземистых домов, кирпичные кровли, кроны выглядывавших из дворов тутовых деревьев и собачий лай вызывали в нем приятные ассоциации. После шумной, нервирующей городской суматохи эта безмятежная атмосфера казалась ему особенно близкой.

Старый пес уже давно не встречал Каро своим недовольным урчанием. Теперь навстречу гостю, радостно скуля, выскакивал тупомордый глуповатый боксер, которого также звали Биби в честь прежнего стража, чьи старые косточки покоились в могилке под сливовым деревом в дальнем углу двора. Могилу Каро вырыл сам по просьбе хозяйки. Вернее, хозяйка лишь сообщила, что песик подох и надо бы вырыть могилку, но при этом так выразительно посмотрела на Каро, что тому не оставалось ничего, кроме как предложить свою помощь.

«Дурень несчастный, никуда не годится», — временами жаловалась на нового пса хозяйка. Это «никуда не годится» звучало как-то многозначительно, и Каро начинал подозревать, что в обязанности пса входит не только охота на крыс и охрана дома...