Тени на стене - [53]

С этого и следовало начинать. С исходных позиций. Прежде всего надо было определить круг лиц, которые либо имели доступ к секретным документам, либо свободно, не вызывая подозрений, посещали соединения и части, «ходившие в состав той армии, в которой служил теперь он, Мещеряк.

Всех людей, имевших в штабе доступ к секретным документам, всех оперативных работников и офицеров связи Мещеряк знал наперечет. Он и сейчас видел их лица. Улыбчивые, хмурые, усталые, довольные, растерянные… Но ни на одного из этих людей не могло пасть подозрение. Калиновский? Отпадает… Мурашко? Этот себе на уме, но Мещеряк знает его еще по флоту. Касымбаев? Исключено… Люди эти были разные, со своими слабостями и недостатками, бедами, радостями и печалями, но разве можно было их винить за это? Себя самого Мещеряк тоже не считал совершенством. Один не прочь пропустить в компании рюмаху, другой дока по женской части, третий вечно стреляет папиросы у друзей… И все–таки верность этих людей присяге и воинскому долгу не вызывала сомнений.

Откуда такая уверенность? Где доказательства?.. Что ж, доказательства у Мещеряка были. И притом веские, неопровержимые. Врагу, затесавшемуся среди этих людей, достаточно было сфотографировать штабную карту или снять с нее кальку. Щелкнул аппаратом и — готово. Минутное дело. И тогда у немцев оказалась бы в руках… Но в том–то и дело, что полной картины у них не было. На карте, отобранной у обер–лейтенанта Шредера, все номера частей и фамилии их командиров были указаны правильно, но расположение частей давалось довольно приблизительно. В этом Мещеряк убедился еще у начальника штаба, когда сличал обе карты. Следовательно, данные, попавшие к немцам, собирал не штабной работник, а человек, переезжавший из части в часть. Сегодня он в одном полку, а завтра, глядишь, уже в другом. А в третий ему «заезжать нечего — о нем он услышал в одном из первых двух. Человек этот мог узнать названия деревень и железнодорожных переездов, услышать фамилии командиров, но штабных карт в его распоряжении не было. Ни дивизионных, ни полковых… Мещеряк был готов дать голову на отсечение, что враг этих карт и в глаза никогда не видел.

«Но ты лучше побереги свою голову, — сказал он себе. — Еще пригодится». Потом он сказал себе, что искать ему следует не среди штабных работников, только не среди них…

Но тогда среди кого же?

Он задумался и, положив перед собой чистый лист бумаги, начал писать. Кто разъезжает по частям? Корреспонденты армейской газеты, раз. Еще кто? В январе у них в армии побывала фронтовая бригада артистов в составе четырех человек, это два. Приезжал известный писатель, три. До сих пор в одной из частей гостит московский художник Кубов, это четыре. А еще? Операторы кинохроники; делегация трудящихся Узбекистана, приехавшая с подарками; английский журналист… Впрочем, этот список нуждался еще в уточнении.

Этому Мещеряк и посвятил остаток дня.

Чай пили с урюком и вяленой дыней медовой сладости. Попрощаться с делегацией пришли командующий и член Военного совета.

После десятидневного пребывания на фронте, делегация трудящихся Узбекистана собиралась утром отбыть на родину.

До сих пор в частях курили душистый ферганский табак, пили виноградное вино, хрустели морозными яблоками из–под Чимкента. Каждому бойцу достались если не шерстяные варежки, то вышитый кисет. Делегация приехала не с пустыми руками: она привезла на фронт эшелон подарков.

Само собой разумеется, что Мещеряку тоже достался подарок с надписью «Защитнику Москвы». Развернув сверток, он обнаружил в нем две стограммовые пачки табака, фисташки, шерстяные носки грубой вязки и бутылку молодого вина. На самом дне лежало письмо бухарской школьницы Гюльджан Юсуповой с приложенной к нему фотографией. С любительского снимка глядела строгая, неулыбчивая десятиклассница. У нее были тонкие косички и огромные глазища, и она просила того, кто получит ее посылку, вступить с нею в переписку. Откуда она могла знать, что ее подарок достанется не молоденькому бойцу, а тридцатилетнему «женатику»? Поэтому–то Мещеряк и не ответил ей. И теперь он корил себя за это.

Мещеряк и Нечаев не значились среди приглашенных на этот прощальный ужин и сиротливо сидели у самой двери, прислушиваясь к тому, о чем говорили за столом. Командующий предоставил слово знатному снайперу Кравцову, на боевом счету которого было уже с полсотни фрицев, и тот смущенно от имени своих товарищей поблагодарил «наших матерей и сестер из солнечного Узбекистана» за их душевность и доброту. Когда ж о Кравцов, наливаясь краской, заявил, что сам он, между прочим, тоже родом из Узбекистана, сидевшая рядом с ним немолодая ткачиха с орденом Ленина на цветастом шелковом платье поднялась и заключила его в свои объятия.

И тут началось… Куда девалась вся торжественность!.. Хозяева и гости заговорили наперебой, на столе появилось вино, пошли длинные и мудрые восточные тосты, потом кто–то принес баян, и тот же снайпер Кравцов, подбадриваемый самим командующим, затянул фронтовую песню о том, как бьется в тесной печурке огонь и блестит смола на поленьях. В этой песне, которая родилась здесь же, на Западном фронте, говорилось и о смерти, до которой четыре шага, и о заплутавшем счастье… И хотя она была невеселой, грустной, она не вызывала уныния. Ее слова западали в душу и рождали праведный гнев. Не потому ли стали подпевать Кравцову и командующий, и член Военного совета, и зампред Совнаркома республики, возглавлявший делегацию трудящихся Узбекистана? Мещеряк поймал себя на том, что мысленно тоже повторяет: «Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви».