Тень жары - [72]

– Ты сядь, отдохни, — я подтолкнул копииста к телефонному столику, он тяжело опустился на стул.

– Ты делал копии Ван Гога? Почему? С какой стати? Только Ван Гога?

Да, только его… Из училища, с третьего курса, загремел в армию. Художники там — публика очень уважаемая, замполит быстро пристроил его к делу: транспаранты малевать, расписывать ленинские комнаты. Он настолько одурел от вычерчивания классических для советской социалистической иконописи профилей и анфасов, что всерьез засомневался: а сможет ли по выходе из этого паноктикума, густо украшенного кумачом, взяться за кисть. Служил он в Германии. Там не было увольнений, но для него делали исключение — замполит изредка брал с собой в город. Как-то он увидел — в витрине магазинчика, торгующего художественными поделками: масса копий, хорошо, добротно выполненных, в основном постимпрессионисты. У них там, у немцев, это было в моде. Скорее всего, поставлено на поток: кто-то Гогена размножает, кто-то Мане, кто-то Ван Гога. Потом, уже на гражданке, он подумал: почему бы и нет? Ну и занялся. Продукция пошла неплохо, были даже заказы. Один ненормальный заказал "Прогулку заключенных".

– Ты хочешь спросить, писал ли я это? — он кивком указал на дверь Музыки.

– Да.

– Нет, не писал.

– Почему?

– Не знаю. Вообще "ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ"… — он прикрыл глаза; наверное, восстанавливал в памяти линии и тона оригинала. — Нет, скопировать это можно. Но не в том суть. В этом холсте есть что-то такое… Его нельзя держать дома. Нельзя повесить на стену. Это опасно. И жить с ними, с ЕДОКАМИ, по соседству — тоже нельзя.

– Почему?

– Потому что если они рядом, если каждый день где-то поблизости, то можно… заболеть. Можно просто сойти с ума.

– Сойти с ума?

– Да, сойти с ума.

Я закурил, протянул ему пачку, он отрицательно покачал головой, постучал ладонью в грудь: легкие…

– Я понимаю, тебе трудно бросать свою копию, когда осталось сделать последний мазок… Но придется — если, конечно, не хочешь сделаться одним из НИХ. И во-вторых, бросай свою вшивую заготконтору, или где ты там сейчас состоишь водителем. Займись делом — ты же умеешь. Я знаю наверняка— видел, у Марека. Займись своей работой. Только в ней есть смысл.

Он долго сидел, ссутулившись, сдавив ладонями виски.

– Ничего из этого не выйдет, — сказал он наконец. — Они же пылеводонепроницаемы, они не читают книги и не ходят в музеи, чтобы стоять перед картинами.

– Ну и пусть…

Он внимательно, профессионально пристрастно изучал мое лицо — наверное, хотел в каком-то мимическом движении расшифровать смысл реплики, повисшей в долгой паузе.

Да пускай, пускай! Пусть не читают и пусть не ходят, им от нас все равно никуда не деться; один очень мудрый человек как-то заметил: хорошая книга спасает… Она спасает даже того, кто ее никогда не читал — и не прочтет до гробовой доски. Книжный лист, холст, мелодия, движения резца по камню — все едино, все способно спасать, было бы желание спасаться. А если нет — так вольному воля, пусть пеняют на себя!

Пусть пеняют на себя — НАСТАНЕТ ВРЕМЯ, МЫ ПРОЙДЕМ СКВОЗЬ СТЕНЫ, ВСТАНЕМ У НИХ ЗА СПИНОЙ, ОНИ ПОЧУВСТВУЮТ СЕБЯ В НАШЕЙ ШКУРЕ — И ТОГДА ОНИ ПРОСТО СОЙДУТ С УМА.

– Думаешь — так? — спросил он.

– Только так!.. Как тебя зовут?

– Митя… — он смутился.

И я почему-то смутился; наверное, потому, что мягкое плюшевое имя плохо вязалось с его заскорузлым лицом — эта мягкая святочная ткань давно выцвела, ушла через поры из его тела, отделилась, отстранилась и упала дымчатой вуалькой на лицо — точно так же, как у всех Нас; Мы прячем за муаровым дымом имен, отчеств, фамилий и кличек Наши лица, но скоро эту ткань развеет ветер, и Они увидят Нас и узнают, и поразятся, насколько же Нас, ЕДОКОВ КАРТОФЕЛЯ, много.

Митя улыбнулся — беспомощно, по-детски: "Я в самом деле проголодался… А что на обед?"

Я укоризненно покачал головой: сам знаешь — и сегодня, и вчера, и завтра, и до гробовой доски.

Он прикрыл глаза:

– Конечно, знаю, конечно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СИНДРОМ КОРСАКОВА играем в прятки

Он определенно близорук. Или просто устал сидеть на боевом посту. Или не самое благоприятное впечатление производит на него то, что по ходу разговора я посасываю за щекой тугой комочек "истинной свежести" — так или иначе, он слушает меня насупившись, ковыряет спичкой под ногтем, изредка поднимает глаза, точно проверяя, на месте ли я или уже удалилась, позабыв в казенном доме свой голос; он опускает лицо и закатывает глаза — это именно то движение, каким достопримечательны близорукие люди.

Наверное, носит очки — но дома, а не при исполнении; "при исполнении" он рассеянно следит за моими сбивчивыми объяснениями и время от времени отворачивается к окну, ритмично расчерченному прутьями решетки.

Если меня спросят, отчего так скверно и скованно чувствует себя человек, оказавшийся в милицейских апартаментах — точнее это состояние отражает, на мой вкус, термин "приплюснутость" — так я-таки вам скажу, чтобы вы не искали причину там, где ее нет. Ее нет в этих холодных, бесстыдно раздетых стенах, крашенных унылой масляной краской; и даже в решетках, графящих живой уличный свет на равные квадраты; а уж в ровном шуршании радиоэфира, на штилевую поверхность которого время от времени выныривают шипящие голоса, ее нет и подавно, ибо причина прорастает не столько в антураже, сколько в запахе.