Тень жары - [70]

В чулане теперь ютилось новое поколение пенсионеров — Катерпиллер менял дома обстановку и сослал сюда на поселение еще вполне приличную мебель.

Я прошел по темному дому.

Где-то коротко вспыхивал голос сверчка. Говорят, сверчок подает голос, если чует поблизости покойника, чует — и сигналит.

Пока здесь покойника нет — но обязательно будет.

Из столовой ведет узкий коридор на веранду, слева дверь в ванную комнату. Большая старорежимная эмалированная ванна, шланг на носике крана; над полкой с обмылками, скомканными тюбиками зубной пасты, помутневшим стаканчиком, из которого растут заскорузлые зубные щетки и замызганный бритвенный помазок, висит на гвозде кипятильник: мощный агрегат, рассчитанный на ведерные дозы. Согреть им ванну можно в два счета.

Долго оставаться здесь не следовало, я ретировался — за забор.

И вовремя.

В конце дачной аллеи, за поворотом на боковую улочку, возник звук движка. Метрах в пятнадцати от калитки, ближе к водонапорной башне, у самого забора стояла старая, вечная сосна. Не бог весть какое укрытие, но выбирать не приходилось.

Я прислонился к стволу, вытянулся по стойке "смирно" и на слух реконструировал развитие событий: вот машина встала у ворот. Водитель вышел, встряхнул связку ключей. С ржавым хрустом провернулся механизм замка, сухо взвизгнули воротные петли. Большой, густо заросший, захламленный беспризорным кустарником участок втянул в себя урчание "жигуленка". Хлопнула дверь. И снова тихо; можно размягчить стойку "смирно" командой "вольно" и даже, как разрешено уставом гарнизонной службы, оправиться и покурить.

Покурить не пришлось. Опять в конце аллеи дал о себе знать голос автомобильного движка — на этот раз он был осторожней, глуше: машина, похоже, ползла по-пластунски.

Я выглянул из укрытия.

Грузовой "москвич" с металлическим кузовом.

Он высунулся из-за угла, постоял, сдал назад.

Водитель точно не знает, какая именно дача ему нужна, поэтому будет проверять их в порядке очереди: слегка подпрыгнуть, подтянуться на заборе труда не составляет. Я сразу засек его появление на аллее, он в самом деле подкашливал: негромко, сдержанно — так подкашливают, желая привлечь к себе чье-то отсутствующее внимание.

Он остановился. Значит, нашел. Увидел машину в глубине участка. Чиркнула спичка. Закуривает? Это понятно, когда идешь на такое дело, стоит покурить и привести нервы в порядок.

И тут он закашлялся. Он жутко (от неосторожной, чересчур глубокой затяжки, что ли?) дохал: сухо, жестко, спазматически — так кашляют рудокопы, у которых в груди вместо розовых и нежных легких пульсируют две насквозь пропитанные смертельной рудной пылью субстанции, предназначенные для чего угодно, только не для дыхания. Я выглянул из засады.

Он стоял, переломившись пополам; кашель выворачивал его наизнанку.

Сейчас он не опасней кролика. Я спокойно подошел и ждал, пока закончится приступ. Чахоточный флаттер медленно отпускал его, он распрямился; выпрямился, тыльной стороной ладони не то чтобы утер слезы в глазах, скорее — отжал слезную влагу. И нелепо, совсем по-детски, заморгал: часто-часто, как будто хотел сморгнуть меня.

– Привет, — сказал я. — Я тебя застукал, парень.

Да, застукал — ведь мы, кажется, играем? Играем в "двенадцать палочек"; я исползал наше игровое поле на коленках вдоль и поперек, собрал осколки вдребезги разлетевшегося смысла — вот они, заветные "палочки", у меня в руке, и, значит, я могу, наконец, встать с земли, распрямиться, отряхнуть колени, поднять лицо и увидеть того, кто все это время прятался в поле наших игр.

Он мучительно переживал неудачу; сожалел, что кто-то посторонний вдруг возник за его мольбертом, вмешался в работу, сбил руку, расстроил остроту зрения, и, значит, этот холст, почти готовый, придется отложить, и возможно, навсегда.

Ему трудно дались эти секунды.

А у Игоря точный глаз: жесткое лицо; это лицо долго мяли, мяли, лепили, но вылепили не до конца — мягкий податливый материал зачерствел в грубых линиях диспропорций.

– Отойдем, что ли? — я кивнул в сторону водонапорной башни. — Потолкуем. Иди вперед. Я сзади.

Он сломался — сразу и вдруг; я шел в метре за ним, передо мной покачивалась узкая спина — наверное, именно такое выражение имеют спины тех, кого ведут на виселицу.

Мы сели в машину.

– Ну, так что… — я навалился на рулевое колесо и смотрел, как струйка воды протачивает в грязном стекле русло. — Ты задумал жестокую копию. Теперь — расскажи.

Он заговорил не сразу. Но, начав рассказывать, постарался упомянуть про все… Про полтора месяца в преисподней, в духоте, зловонье, без воды и хлеба, в раскаленных железных клетках, где можно было превратиться в "человека горячего копчения" — он как бы пробовал изобразить оригинал (копия с которого мне была известна). Маша? Маша… С какого-то времени она стала пропадать; поначалу не замечали — она приходила, приносила еду; потом за ней проследили: она ходила в будку, где размещалась охрана порта, она ложилась под этих вонючих чернокожих охранников, два раза в день — утром и вечером; они рассчитывались продуктами.

– Ты сосчитал?

Да, он сосчитал: шестьдесят чернокожих пришлось на Машу, шестьдесят.