Тень жары - [62]

Множество людей в белых и голубых халатах сгрудились в узком проходе. Они почему-то молчат и не обращают внимания на то, что кто-то посторонний, без халата, проталкивается между ними.

И я протолкался. Первое, что я почувствовал, — здесь не было привычного больничного запаха; точнее сказать, он был отодвинут, оттеснен каким-то другим запахом, немыслимым, посторонним в этих кафельных стенах, — слегка сладковатым: так пахнет порох. И только потом я увидел.

Разбрызганное по полу стекло, опрокинутый столик с хирургическими инструментами. Медленное покачивание капельницы, ритмичная пульсация зеленого сигнала в экране какого-то прибора. Пустой операционный стол, кровь на полу. Человек в хирургическом халате — лицом вниз, рядом с оперстолом. Еще человек — справа, у приборов: он лежит, нелепо вывернув колени.

И был еще один человек — в левом углу, у кафельной стены. Вернее сказать, что от человека осталось. А осталось от него, кажется, одно лицо — все в ссадинах и синяках. Но не настолько изуродованное, чтобы его нельзя было узнать.

Наверное, они пришли, оттеснили в угол опербригаду, стащили со стола человека, обрывая нити, соединяющие его с жизнью, — все эти капельницы, шланги искусственного дыхания или что у них там еще есть на этот случай в операционных — оттащили налево, прислонили к стене и расстреляли.

А потом расстреляли всех, кто попался под руку. Под руку попались хирург с ассистентом.

Значит, Эдик больше никогда не заявится в Пицце-Хат — там, у стены, валялось именно его лицо.

8

Двое суток я провел у Бэллы.

Утром звонил Слава. Бэлла слушала молча, потом протянула трубку мне. Говорил он как-то глухо и путано. Да, чувствует себя ничего. Но пока приехать не может — ему нужно побыть одному, подумать. О чем подумать, он не сказал.

Я знал единственный способ пережить эти дни. Сначала напиться — до полной оглушки, до потери сознания, а потом, очнувшись, поддерживать в голове жидкий голубой алкогольный туман: понемногу, мелкими дозами — но последовательно, упорно поддерживать.

Но чем можно было помочь непьющему человеку, я не знал. Два дня она не поднималась с дивана, и я сидел рядом на стуле. Время от времени она поворачивала в мою сторону белое, без кровинки, лицо, и — невыносимо спокойным тоном, крайне серьезно — спрашивала:

– За что — их? Почему — их?

Я молча гладил ее по голове — отвечать было нечего.

Я страшно, нечеловечески устал — ночью она не спала, и я не разрешал себе задремать.

Похороны должны были состояться на третий день. Слава будет там. Бэлла сперва сказала, что тоже пойдет, но я ее отговорил — зачем? Этих людей она не знала. И вообще, чем скорей она все это позабудет, тем лучше. Там будет серый больничный двор, сырой, скользкий, будет, наверное, висеть в воздухе дождевая пыль, будут траурные цвета, и цветы, и венки. Будет покачивание над обнаженными головами людей сдавленного женского плача.

Наутро третьего дня она резко поднялась с дивана, достала из шкафа чемодан, пару больших теннисных сумок и медленно, внимательно стала собираться.

Я молча следил за тем, как она неторопливо, аккуратно пакуется.

– Здесь человеку жить невозможно, — сказала она наконец.

Я не возражал, мне страшно хотелось спать. Она отнесла чемодан в прихожую, подсела к телефонному столику, долго говорила по-французски, положила трубку, но с места не двинулась. Минут через пять раздался звонок. Она слушала, кивала, смотрела на часы.

– Присядем… На дорожку.

– Куда ты?

– Здесь невозможно человеку жить.

Бэлла порылась в сумочке, достала ключи, маленький листок бумаги.

– Адрес и телефон хозяйки… Оплачено еще за месяц вперед. Если хочешь, живи…

– Как ты намерена улететь? Зайцем? Все ж билеты проданы — года на полтора вперед.

Она кивнула на телефон, давая понять, что эти проблемы сняты.

– Или ты думаешь, я полечу на Аэрофлоте? Я больше никогда в жизни не буду летать на Аэрофлоте. Я приеду домой и сожгу все книги на русском языке, какие у меня есть. Я постараюсь забыть все: город, дома, людей. Я постараюсь забыть язык… Я забуду, забуду… Вытащу отсюда Славу, привезу к себе — и забуду.

Мы долго молчали; Бэлла поглядывала на часы, наверное, ждала — то ли за ней должны заехать, то ли позвонить.

– Как твой сосед поживает? — рассеянно, скорее всего, из необходимости заполнить паузу, спросила она; я слишком устал, чтобы среагировать и понять, о чем это она.

– Сосед?.. Ах да, сосед, человек по имени Музыка. Да как обычно.

– Что с ним? — спросила Бэлла.

– Да, вроде ничего, — я поднялся из кресла, прошел к телефонному столику, сел перед Бэллой на пол, скрестил по-турецки ноги; я взял ее холодную руку, погрел в ладонях. — Тебе не придется забывать наш язык.

– Да? — спросила очень серьезно Бэлла. — И почему же?

– Потому что Его и так уже нет. Язык распался. Помнишь, как греки определяли варвара? Да, верно: человек без языка. И не потому, что весь окружающий мир не владел членораздельной речью. А просто язык был для них нечто большее. Как один умный человек сказал: это было артикулированное пространство мысли, желания и чувства. Этот Музыка — он ведь был под нашим старым добрым небом чем-то вроде языка. Он умолк — и стало тихо. Слышишь, как тихо у нас теперь?