Тень кондотьера - [38]

– Опять в ночь и до утра?

– Честно говоря, пока не знаю, – признался я. – Одно дельце есть небольшое. Как осилю, приеду.

– Помочь?

– Справлюсь.

– Смотри

Сказал и, перешагнув сначала через одно, а затем и через другое тело, направился к подъезду. Сильный, собранный, уверенный в себе мужчина. С учётом того мужчина, конечно, что не человек он, а нагон. Нагон золотого дракона. Нагон-боец. Нагон-воин. Внешне – моя точная копия. Ну почти точная. В том случае точная, если по какой-либо причине не обращать внимания на то, что мышцы крепче, движения резче и башка наголо бритая. Да ещё на то, что в одежде стиль принципиально другой. Я-то всё больше джинсами тёртыми да свитерами немарких цветов обхожусь, а он, когда из Подземелья выползает, исключительно в чёрных классических костюмах красуется да в сорочках белых накрахмаленных. Чисто упырь офисный. Только на самом деле внешний вид его – обманка, и людям, особенно нервным и озабоченным, этого лощённого и отутюженного до умопомрачения красавчика лучше за версту обходить. Если у Ашгарра отношение к людям эстетски отстранённое и несколько благодушное, а у меня нейтрально-рабочее, то у Вуанга – резко отрицательное. На косой взгляд и недоброе слово реагирует строго: сначала бьёт, потом разбирается. Что с одной стороны, конечно, нехорошо, скверно, и всё такое, но с другой стороны – то, что доктор прописал. Ибо в Ночь Полёта, в ночь, когда золотой дракон обретает посредством магического анаморфоза свой истинный облик, основная тяжесть по исполнению долга "убийцы с добрыми намерениями" ложится именно на сурового, чтоб не сказать беспощадного Вуанга. Именно благодаря ему Список конченных грешников обнуляется так, как и должен он обнуляться. Непредвзято. Быстро. Точно. Бестрепетно.

В чувство я Лёху приводил минут пять, наверное. Приподнял, ухватив за шкирку без церемоний, и по щекам его, и по щекам. Аж испариной покрылся от усердия. А когда он очнулся и сумел почти точно сосчитать, сколько у меня пальцев на левой руке, приставил кольт ему ко лбу и полюбопытствовал устало, но без раздражения:

– Ну и за что же вы меня, Леша – драная галоша, кончить-то хотели? Говори-отвечай.

И чтоб эффект усилить, взвёл курок.

– Кончить? – опешив, свёл в кучу зенки хулиган. – Да ты что, мужик? Попутал ты чего-то, мужик. Вот те крест – попутал. Потолковать собирались. Только потолковать. В смысле объяснить.

Сказал и, преодолевая не прошедшее онемение в суставах, попытался уползти на локтях из-под ствола. Удержав его за плечо, я погрозил пальцем – не шали, и уточнил:

– И что же вы, чудики, объяснить мне хотели?

– Ну… Это… – От напряжения он часто заморгал. – Ну типа, чтоб нос ты больше не совал.

– Куда не совал? – добавил я строгости в голос. – Уж не в детский ли сад?

– Точно, в детский.

– Сало быть, это Гертруда свет Васильевна вас ежиков резиновых ко мне зарядила?

Лёха мотнул головой:

– Точно, она.

– А ты ей кто? Сосед? Сын? Брат? Или, может быть, сват?

– Племянник.

– Племянник, значит. – Я не выдержал строго тона и усмехнулся. Но тут же опять сделался серьёзным: – Ну-ну. Тётка, получается, номер тачки тебе в зубы, а ты и рад стараться. Руки в ноги и по базе пробил. Знаешь, а ведь это статья. Причём, доложу тебе, конкретная статья.

– Не я пробил. – Он показал глазами и подбородком на всё ещё пребывающего без сознания дружка и сдал его подленько. – Он пробил, Баркас. В смысле Борис. Диск у него такой есть, вот он и…

– И чего тётка вам посулила?

– Трёшку.

– Не мало ли?

– Каждому.

Признаться, очень мне захотелось врезать по лбу этому мальчишу-плохишу эпохи пластиковых окон и гламурной жижи за ними. Ну или хотя бы в рёбра ткнуть побольнее. Чтоб хоть что-нибудь понял. Чтоб хоть что-нибудь осознал. И уже было руку для удара я занёс. Но глянул в глаза, из которых страх уже выскреб всё добела, подчистую, и неожиданно для самого себя задался странным вопросом: где предел насилия и где та сила, которая его остановит?

Вот, согласитесь, вопрос. Всем вопросам вопрос. Вселенского масштаба вопрос.

Над ответом при всей кажущейся сложности вопроса долго не мучился, всплыл ниоткуда он сам по себе. И всплыл в таком вот парадоксальном изводе: предела насилию нет, но остановить его по силам любому. Именно вот так вот – нет и любому.

Одарённый на халяву столь пронзительной и нездешней мудростью, удержался я от удара. И, раз такое дело, спрятал пушку в кобуру. И сказал, чтоб хоть что-то сказать напоследок, чтоб просто так не уйти:

– Хрен с вами. Протокола не будет и воспитательной беседы тоже не будет. Живите. Только чтоб… – Тут я сжал ладонь в кулак. – А не то… – И провёл себе ребром по горлу. – Ты меня понял, чувак?

Лёха облегчённо вздохнул и замотал башкой как заводной цыплёнок:

– Ага-ага, мужик, понял. Всё я понял. Не сомневайся.

– Да ни хрена ты не понял, – констатировал я, с трудом поднимаясь с корточек. – А напрасно. Ибо я реально был готов зайти настолько далеко, насколько это в принципе возможно. Ты даже не представляешь, насколько реально.

После этих слов не поленился и, разминая затёкшие ноги, побродил по газону в поисках выброшенной банки. Вернулся и сунул её уже сумевшему сесть на задницу хулигану за пазуху: