Тень ивы - [92]

– Точные цифры тебя портят.

– И я их. Так и живем. Портим всех, кто попадается! Ладно, понял я тебя. Но если уж про короля российской меди, то я его в тысячу раз духовнее, чтоб ты знал. Он же, сучара, боится деньги зря отдать! Он что говорит? Я, говорит, ни одной бабе не верю: не меня она хочет, а мой успех. Ведь каждая, на которую я обратил внимание, реагирует на оправу, на антураж: от охранников до личного самолета. А это ведь не я, это муть вокруг меня, и ей эту муть и надо!

– Ты б ему посоветовал в нищего переодеваться, как император Константин.

– То есть ты! Так я в Тибет как раз к простым и езжу, говорит наш друг, – махнул рукой Алекс, – там еще хуже. Все духовно просветленные бабы только тем и отличаются, что за мелкие бабки отдаются.

Эта тема саднила: с холодным беспокойством Костя понимал, что и он, и Алекс в этот момент были людьми глубоко одинокими, осознающими это свое одиночество, прячущими его за некогда спасительный цинизм. И главное – надежды, что судьба одарит чем-то похожим на страсть, на любовь, ни тот ни другой не имели.

А усугубляло это настроение то, что Алексей Тусег избрал развлекательную программу не того свойства. Он пытался раскрыть сокровища столицы средствами, явно не созвучными настроению Константина: ни любопытства, ни желания не вызывали у него, например, заказываемые патрицианские яства. «Ядства», как про себя обозвал филе косули с трюфелями и трепанга с можжевеловым суфле, поданные в ресторане «Калигула», Жнец. Так же, как и множественные стриптиз-шоу в этих же ресторанах, отличавшиеся одно от другого нарастающей численностью участниц – от взвода до батальона, в которых и движения барышни исполняли будто по строевому уставу – одинаково и синхронно. Раздражала и не подчеркиваемая, но легко демонстрируемая Тузиком доступность для них двоих любой из дюжин и дюжин юных красавиц, которые приветствовали Тузика, куда бы они ни заходили всю эту ночь.

К чести Тузика, он это заметил и порассуждал немного о том, что провинция догоняет столицы мира бешеными темпами, да и актив столичного разврата куется именно в провинции. Но столица все-таки – фабрика идей, а провинция поставляет мясо, плоть для реализации этих идей.

– Поэтому человек с мало-мальской фантазией должен жить здесь! – завершил Тузик свою мысль. – Здесь Рим, закат империи, оргии, гладиаторы, кровь по заказу. Хочешь, можем поехать на собачьи бои – псы грызут друг друга насмерть, а толпа радуется. Представляешь, кровища хлещет, можно сказать, братья наши меньшие гибнут прилюдно по злой воле. Хочешь, поедем?

Жнец, улыбнувшись в ответ на предложение друга, попросил остановить длинную машину у ближайшего тротуара и, освобождаясь от рук приятеля, попытался открыть дверь на ходу. Только тогда Алексей дал знак водителю, и стрейч подрулил к обочине.

– Да что случилось-то, Костя?

Жнец, сделав рукой под козырек, все так же улыбаясь, теперь уже от приятно холодившего ночного ветра, пошел поперек газона к платформе электрички белорусского направления, которую хорошо помнил по временам своей юности. Вот-вот должна подойти первая электричка в сторону дома – если, конечно, электрички еще ездят.

***

Попасть в Манеж безо всякого пригласительного оказалось проще ожиданий: не та фигура Ничегов, чтобы на него билетов в кассе не было. Ни тебе телевизионщиков, ни фуршета на входе, ни тебе поклонниц, ни учеников. Да и сами экспонаты, в которые вглядывался Жнец, зарулив в первый же закуток, конечно, не для «рассказов о прекрасном» по телевизору.

Иконка Спаса 18 века под бронированным стеклом, размером с ладонь, которую Ничегов где-то нашел и отмыл, как полагал Костя. «Отреставрировал», как значилось в «сопроводиловке» на витрине, излишне подробной и занудной на вкус Жнеца. Еще святые лики, простые, как фотографии на паспорт, бронзовые фигурки Петра и Павла, мелкая пластика, в слое патины, округлые и неброские фигурки. «Тут поклонниц не жди, – рассудил Жнец, – это тебе не панно 26 на 8 метров с двумя сотнями вроде бы портретов – иллюстрация к телефонной книге! Или голые как бы Гоголь с как бы Пушкиным, пристроившиеся с двух сторон к как бы Лесе Украинке, – там люди бы стояли в очереди. «Жесть» – говорили бы про первое, «прикольно» – говорили бы про второе. Хотя и первое и второе – это то же самое, что делают Гоголь и Пушкин с Лесей, только тут вместо Леси – мозги народа, а вместо Пушкина – собственно модный автор».

В зальчике побольше, выгороженном в центре, народу уже побольше, тут и работы понятные – собственная живопись юбиляра, правда, тоже без претензий, ордам любителей «Брюллова наших дней» или русского Рене Магритта явно не сюда. Пейзаж, натюрморты с полевыми цветами, портреты – во всем умиротворение и спокойная сила. В цвете, в композиции, в выборе места, времени, освещения.

Были и новогорские пейзажи, и портрет дьякона Прокопия, которого помнил по монастырю Костя, много портретов стариков, старух. Он оглядел зал и понял, что про учеников был неправ: большинство посетителей как раз и были парни и девчонки возраста студентов, с той характерной особенностью в манере одеваться, в которой сразу узнаются студенты-художники: небрежно, просторно, просто.