Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - [58]

Но в типично черчиллевской манере он пошел на эту уступку истории и Галифаксу с оговоркой: «Крайне маловероятно, что он сделает подобное предложение»[377]. Однако Галифакс был преисполнен решимости остановить Черчилля, не дать ему отказаться от обязательств, принятых накануне, и навечно связать итальянское письмо с общеевропейской мирной стратегией. Протоколы заседания показывают, что Галифакс высказался откровенно: «Министр иностранных дел сказал, что хочет задать следующий вопрос. Предположим, французская армия будет разбита и герр Гитлер предложит условия мира. Предположим, французское правительство ответит: „Мы не можем в одиночку принимать предложение, сделанное Франции. Вы должны заключить договор со всеми союзниками“. Предположим, герр Гитлер, желая закончить войну по причине осознания собственных внутренних слабостей, предложит мир Франции и Англии. В такой ситуации готов ли премьер-министр обсуждать эти условия?»[378]

Поразительно конфронтационное заявление лорда Галифакса! А ведь эти слова мы читаем лишь в пересказе секретаря Бриджеса! Галифакс записал в дневнике: «Я считал, что Уинстон несет ужасающую чушь, и Гринвуд вместе с ним. Послушав их какое-то время, я сказал все, что думаю о них, добавив, что если они действительно так думают и придерживаются таких взглядов, то наши дороги расходятся»[379].

Если бы Бриджес был более верным слугой истории, то какой диалог мы сегодня читали бы? Поскольку этого не произошло, мы можем лишь предполагать, как развивалось обсуждение.

Уинстон: Виконт Галифакс, как я сказал вчера, предлагаемое вами обращение не просто тщетно, но еще и подвергает нас смертельной опасности.

Галифакс: СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ НАС ПОДВЕРГАЮТ РОМАНТИЧЕСКИЕ ФАНТАЗИИ О СРАЖЕНИИ ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА!!! Что есть «конец», как не разрушение всего?! Нет ничего героического в продолжении войны, которую можно прекратить. Нет ничего даже отдаленно патриотического в смерти или в славе, если смерть становится неизбежной. Нет ничего бесчестного в попытке прекратить войну, которую мы явно проигрываем!

Уинстон: Европа еще…

Галифакс (перебивая его): ЕВРОПА ПОТЕРЯНА! Потеряна! И прежде чем наша армия окончательно погибнет, у нас еще есть время, чтобы путем переговоров добиться для себя наилучших условий. Гитлер не заинтересован в том, чтобы настаивать на невыполнимом. Он сознаёт собственные слабости. Он поведет себя разумно.

Уинстон (неспособен дальше вести этот разговор): Когда же вы, наконец, усвоите урок?! Скольких еще диктаторов вы будете пытаться умиротворить – Господи Боже! – прежде чем поймете… Невозможно урезонить тигра, когда ваша голова в его пасти!

Галифакс: Премьер-министр, я должен это зафиксировать! Если вы стремитесь только к войне до победного конца и не готовы обсуждать условия мира, если Гитлер их предложит, то вы должны знать: наши пути расходятся!

Пути расходятся?

Черчилль отлично знал, что отставка Галифакса в такой момент стала бы катастрофой. Лишенный его сдерживающего влияния, премьер-министр, которого многие все еще считали «ястребом», почти наверняка столкнулся бы с вотумом недоверия со стороны Палаты и на голосовании проиграл бы. Вся консервативная партия раскололась бы на сторонников и противников мирного договора. И сейчас Черчиллю нужно было не только найти разумный аргумент (патриотический и убедительный), но и принять решение, от которого зависела судьба его премьерства. В дневнике Галифакс записал, что Черчилль удивил и смягчил его[380], сказав, что он не присоединится к Франции и не станет просить о мире, но если ему сообщат, что условия перемирия предложены, он будет готов рассмотреть их[381].

Это был зенит власти и влияния Галифакса: ему удалось склонить несгибаемого лидера на свою сторону. От риторических речей о победе любой ценой Черчилль перешел к серьезному рассмотрению возможности мирных переговоров и даже к рассуждениям о том, когда (а не если) такие переговоры могут иметь место.

Когда Уинстон капитулировал перед Галифаксом, военный кабинет быстро принял решение: французам следует написать, что Англия согласна обратиться к Италии, чтобы поддержать дух Франции и потому что «мы слышали, что президент Рузвельт поддерживает вышеупомянутое обращение. Если бы мы продолжали настаивать на своем, это лишь осложнило бы ситуацию и снизило вероятность получения положительного ответа от президента Рузвельта»[382].

Когда заседание закончилось, одержавший победу, но измученный лорд Галифакс попросил Черчилля о личной встрече в саду дома № 10 по Даунинг-стрит. Выходя из зала заседаний, он признался Кадогану: «Я больше не могу работать с Уинстоном»[383]. На что Кадоган ответил: «Чепуха! Его фанфаронство наскучило тебе так же, как и мне, но не следует совершать глупости под влиянием момента»[384].

В The Holy Fox («Святом лисе») Робертс пишет: «Гипербола, которая так укрепила народный дух в 1940 году, казалась Галифаксу чрезмерно мелодраматичной, пригодной лишь для публичных радиовыступлений. Он слышал такие речи всю свою политическую жизнь, и они казались ему опасным позерством, лишний раз доказывающим отсутствие здравого смысла у Черчилля… Галифакс прекрасно понимал, что неминуемая бойня положит конец Британской империи и британскому образу жизни. Он – скорее всего, ошибочно – полагал, что все это можно предотвратить»