Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - [56]

. Британия просила этого уже давно, полагая, что это обеспечит благоприятный исход. Но теперь, когда Франция находилась на грани краха, по мнению Чемберлена, было уже слишком поздно. Италия наверняка уже рассчитывает на плоды германской победы и ждет, когда Франция падет, чтобы выступить со своими алчными требованиями.

Как и французы, которые согласно англо-французскому договору просили разрешения лично обратиться к Италии, Черчилль чувствовал, что «из этого обращения ничего не выйдет, но стоит на это пойти, чтобы подкрепить наши отношения со слабеющим союзником»[363].

Затем министры по очереди высказали свое мнение. Свою роль сыграл сэр Арчибальд Синклер, тайное оружие Уинстона. Он сказал, что, по его мнению, любое обращение к Италии станет проявлением слабости со стороны Британии и «лишь укрепит немцев и итальянцев». Британия же должна сделать все, что в ее силах, чтобы «укрепить французов». Оба лейбориста также были категорически против обращения. Клемент Эттли заявил, что «предлагаемое обращение не возымеет практического эффекта и будет очень вредным для нас. Оно неизбежно приведет к тому, что нам придется просить синьора Муссолини стать посредником [между Германией и Британией] для обсуждения условий мирного договора»[364]. Эттли правильно понял главную суть обсуждения: должна ли Британия вступать в мирные переговоры с Берлином.

Артур Гринвуд придерживался того же мнения: «Если выяснится, что мы заключили мир ценой отказа от британских территорий, последствия будут ужасными… Премьер-министр и господин Рейно уже обращались к Италии, но их обращения не были восприняты благожелательно. Продолжение подобной политики – это путь к катастрофе»[365].

Почувствовав, что настроения склоняются в его сторону, Черчилль выступил решительно. Совершенно ясно: то, что начиналось как просьба Рейно о том, чтобы Британия и Франция обратились к Италии и удержали ее от вступления в войну, очень быстро переросло в дискуссию о мирных переговорах и о плане Галифакса «европейского примирения» с Гитлером.

Составленный секретарем конспект зафиксировал ответ Черчилля: «Он все больше убеждался в тщетности предлагаемого обращения к синьору Муссолини, к которому тот наверняка отнесется с презрением. Подобное обращение будет для господина Рейно менее полезно, чем твердая позиция. Кроме того, обращение разрушит цельность нашей позиции в собственной стране… Лично он сомневался в том, что Франция действительно так желает прекращения борьбы, как об этом говорит господин Рейно. В любом случае мы не должны идти на дно вслед за Францией. Если французы не готовы продолжать борьбу, пусть они сдаются, хотя он сомневался, что они так поступят. Если страна проиграет войну, то превратится в вассальное государство. Но если мы победим, то сможем спасти их. Лучшая помощь, какую мы можем оказать господину Рейно, – это дать ему понять, что, что бы ни произошло во Франции, мы будем сражаться до конца.

В настоящий момент наша репутация в Европе находится на очень низком уровне. Единственный способ поднять ее – это показать миру, что Германия нас не победила. Если через два-три месяца мы сможем показать, что не побеждены, наша репутация вернется. Даже если мы будем побеждены, наше положение не будет хуже, чем если мы сейчас откажемся от борьбы. Мы не должны скользить вниз вслед за Францией. Весь этот маневр затеян с тем, чтобы втянуть нас в переговоры и мы не могли повернуть назад. Мы уже не раз обращались к Италии, но мы не должны позволять господину Рейно вовлечь нас в двусмысленную ситуацию. Предлагаемое обращение не только тщетно, но и смертельно опасно… Если произойдет худшее, наша страна проиграет войну, сражаясь за другие страны, побежденные нацистской тиранией»[366].

Столь эмоциональный аргумент стал причиной раскола в зале заседаний. Снова обнажились старые стратегические и идеологические разногласия, которые разделили Уинстона и сторонников умиротворения еще в середине 30-х годов.

Невилл Чемберлен решил поддержать неожиданно оказавшегося в изоляции Галифакса. Он отказался от прежних возражений против предлагаемого обращения и встал на защиту министра иностранных дел, заявив, что хотя он согласен, что предлагаемое обращение не возымеет полезного действия, но считает, что мы должны пойти по этому пути, чтобы не расстраивать французов. Ответ не должен быть категорическим отказом[367].

Секретарь кабинета, Бриджес, отметил, что дискуссия продолжилась. Он не записал точно, кто и что говорил, ограничившись одной фразой: «Было решено, что разумный ответ на данный вопрос станет наилучшим образом действий»[368].

Несмотря на позицию Чемберлена, Галифакс решил, что он по горло сыт черчиллевской риторикой. В дневнике он записал, что его повергает в отчаяние, когда Черчилль поддается эмоциям, хотя должен руководствоваться разумом и здравым смыслом[369].

Слова Черчилля о том, что лучше «проиграть, сражаясь за другие страны, побежденные нацистской тиранией», стали для Галифакса последней каплей. Он искренне верил, что мир потенциально возможен и Британия не должна жертвовать жизнями своих граждан. Кроме того, Черчилль только что развернулся на 180 градусов. Накануне он спокойно поручил ему составить проект документа и сказал, что будет благодарен, если мирные переговоры выведут страну из кризиса. Теперь же премьер-министр назвал и документ, и позицию Галифакса, да и самого Галифакса «смертельно опасными».