Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - [52]

Обращаясь к военному кабинету, Уинстон занял более реалистическую позицию: он по-прежнему был убежден, что у Британии есть шанс выйти из этой ситуации относительно благополучно, но лишь в том случае, если Франция продержится еще три месяца. К тому времени положение станет совершенно иным[326]. Это еще одно признание в том, насколько низко Черчилль оценивал шансы Британии на выживание.

Галифакс покинул заседание не сразу. Он сразу уловил в Черчилле редкий приступ реализма и снова предложил обратиться к Италии, полностью понимая, что это означает. Галифакс заявил: «Последнее, чего хочет синьор Муссолини, – это господство над Европой герра Гитлера. Он постарается убедить герра Гитлера занять более разумную позицию»[327]. В конце концов премьер-министр, загнанный в угол в этой жестокой дуэли, сказал, что он сомневается в благополучном исходе обращения к Италии, но все же военный кабинет рассмотрит этот вопрос в ряду других. Это была первая уступка из целой серии, которая может поколебать наше представление о Черчилле.

По крайней мере, первая уступка Галифаксу. Как изменился Черчилль всего за несколько дней. Это был не тот человек, который не мог позволить ни мыслью, ни словом заикнуться о капитуляции. Но такое воздействие на него оказала лавина дурных известий и давление коллег-министров. Он почти лишился своих прежних надежд.

Лорд Галифакс отправился на встречу с Рейно в Адмиралтейство. Когда французский премьер уехал, члены военного кабинета также прибыли в Адмиралтейство.

Случилось так, что секретарь кабинета, Бриджес, не присутствовал на первых пятнадцати минутах заседания, поэтому непосредственных записей того, кто и что сказал, не сохранилось. Но совершенно ясно, что Черчилль был очень напряжен, свидетельством чего могут служить протоколы заседания военного кабинета на следующий день и дневники Чемберлена. В тот день Уинстон сделал самое удивительное заявление касательно мирных переговоров. Сэр Александр Кадоган, который присутствовал на пятичасовом заседании, вспоминал, что Черчилль был «слишком непоследовательным, романтичным, сентиментальным и импульсивным»[328]. Почему же он был таким? Дневник Чемберлена подтверждает, что в тот день и даже, скорее всего, в тот час Черчилль достиг поворотной точки в вопросе мирных переговоров с Германией. Он заявил, что «невероятно, чтобы Гитлер согласился хоть с какими-то условиями, которые мы можем предложить, – хотя если бы нам удалось выбраться из этой заварушки ценой Мальты, Гибралтара и некоторых африканских колоний, то он [Уинстон] был бы за это обеими руками»[329].

В примечаниях к протоколам заседания военного кабинета на следующий день (27 мая) мы читаем о Галифаксе: «Во время вчерашней дискуссии [26 мая] он [Галифакс] сказал премьер-министру, что, если вопросы, касающиеся независимости страны, разрешатся удовлетворительно, он должен быть готов к обсуждению условий. Премьер-министр ответил, что был бы рад выйти из этой сложной ситуации на подобных условиях, если мы сохраним свою независимость и силу, пусть даже ценой уступки территорий»[330].

Почему мы считаем, что Черчилль действительно говорил все это в те пятнадцать минут до прихода Бриджеса, приступившего к ведению протокола? Потому что кажется невероятным, чтобы столь важное заявление Черчилля никак не было отражено в протоколах заседаний военного кабинета в тот день, хотя два других источника подтверждают, что оно прозвучало. Если бы не официально зафиксированное напоминание Галифакса об уступках Черчилля (но только на заседании 27 мая), то эти слова сохранились бы только на неопубликованных страницах дневника Чемберлена, которые стали доступны современным читателям благодаря архивам Бирмингемского университета. Заговор? Официальный биограф Черчилля, Мартин Гилберт, вовсе не упоминает о столь резкой смене парадигмы Черчилля – о его словах, что он был бы благодарен за разумное мирное предложение от Гитлера. Вполне возможно, что Бриджес скорректировал протоколы, поскольку Уинстон снова перешел к агрессии – из страха, что его истинные мысли могут стать известны общественности.

Судя по первым записям, Уинстон вновь затянул старую песню. Он был твердо уверен в том, что Гитлер не станет предлагать Британии почетный и разумный мир. Черчилль заявил: «Нет предела требованиям, которые предъявит нам Германия, если у нее появится такая возможность»[331]. Он явно надеялся, что Франция продержится дольше, но «в то же время мы должны постараться сделать так, чтобы не оказаться в слабом положении, обращаясь к синьору Муссолини с просьбой обратиться к герру Гитлеру с просьбой вести себя с нами прилично. Мы не должны попасть в такую ситуацию, прежде чем окажемся втянутыми в серьезные боевые действия»[332].

Лорд Галифакс, явно выведенный из себя постоянными колебаниями премьера, подошел к Черчиллю и жестко, хотя и спокойно, повторил, что он придает «гораздо больше значения желательности действий Франции по восстановлению европейского равновесия, чем премьер-министр». Галифакс добавил, что он «не до конца убежден в справедливости диагноза премьер-министра относительно того, что герр Гитлер будет настаивать на совершенно безумных, невыполнимых условиях». Будучи англичанином, Галифакс, конечно же, не согласился бы «с любыми условиями, которые сказались бы на нашей независимости», но если, как ему кажется, «синьора Муссолини серьезно тревожит, что он оказывается во власти герра Гитлера, и он готов рассмотреть ситуацию с точки зрения баланса сил, то мы должны более внимательно отнестись к итальянским претензиям. По крайней мере, вреда в этом не будет»