Темнота в солнечный день - [139]

«Шмайсер» в его руках загрохотал, затрясся, заплевался короткими язычками пламени – и образцовый советский инженер в испятнанном кровавыми пятнами бежевом (интересно, машину под костюм подбирал или костюм под машину?), нелепо скрючившись, осел на землю.

Видение вмиг налетело и так же моментально пропало. А смысл?

– Акимыч, – тоскливо сказал Митя. – Я против тебя щенок, понимаю, ты такую жизнь прожил… Что, ей ничего нельзя объяснить? Хоть это гниль, ты сам говорил?

– Пока сама не поймет – не объяснишь, – сказал Акимыч, вот чудо, со словно бы дружелюбными нотками в голосе. – Иногда так и не понимают никогда. Ну, всего тебе самого. Езжай, что тебе теперь здесь…

Он кивнул и отошел. Митя движок не включал, сидел, упершись в потрескавшийся асфальт подошвами офицерских хромачей, жадно глотал дым, и в голове вертелось как нельзя больше подходившее к случаю блоковское:

На дурацком колпаке —

бубенец разлук.

За плечами вдалеке —

семь речных излук.

И сидим мы, дурачки,

нежить, немочь вод,

зеленеют колпачки

задом наперед.

Вот так. В одночасье лишился и Юльки, и Марины – и неведомой силой отшвырнуло в прежний мир, начавший было всерьез надоедать. Как ни странно, к лютой тоске примешивалась еще и некоторая радость – оттого, что ничего не пришлось решать самому, не пришлось делать выбор, судьба все сделала за него. Означало ли это, что он еще не повзрослел окончательно? Митя не знал. И не мог определить, что такое эта радость – нормальное чувство или гаденькое какое-то. И решил не ломать над этим голову – что кончилось, то кончилось, прошлое нужно уметь оставлять за спиной, может быть, еще и в этом заключается взрослость…

…Он мчался не просто лихо – нагло, обгоняя, подрезая, нарушая и превышая. Никакой растрепанности чувств, Митя оставался спокойным, как удав, не потеряв ни капли прежнего мастерства. Он просто-напросто не мог побороть желание побыстрее выскочить за виадук, убраться к чертовой матери из этого района, без Юльки и Марины ставшего словно бы пустым. Будь он мотоциклистом похуже, вполне мог уже пару раз убиться или вылететь кубарем на обочину – но навыки выручали, а на раздраженные сигналы клаксонов, а то и маты в опущенные еще по теплому времени окна было глубоко наплевать.

Впереди он увидел два идущих навстречу друг другу длинных автобуса – встречный и попутный. Архызская здесь была узковата, и, окажись они рядом, меж ними не смог бы протиснуться и детский велосипедик. Но пока что меж ними, сближавшимися на приличной скорости, оставался интервал, в который можно было проскочить на газах, – на что решился бы далеко не каждый.

Можно было, конечно, притормозить, пристроиться за попутным автобусом, а уж потом обогнать и выйти на простор. Сто раз такое случалось – но сейчас отчего-то показалось обидным, даже унизительным. Митя за последние дни потерял слишком много – кроме верного «сто шестого», перебранного буквально по винтикам…

Он крутанул газ, «Минск» взревел и помчался вперед, прямехонько в быстро сокращавшийся просвет меж тупорылыми кабинами автобусов. Кажется, у летчиков это называется «время принятия решения». Решение принято, и ничего уже нельзя изменить. Дорога чистая и сухая, но тормозить на такой скорости поздно, бессмысленно: мотоцикл опрокинет вместе с седоком, либо шмякнет о попутный автобус, либо швырнет под колеса встречного – его водитель (а глаза у него уже квадратные) тоже не успеет ничего сделать. А дальше вариантов только два: либо он успеет проскочить в просвет (а тот все у́же и у́же), либо… не успеет. Или одно из двух.

Не было ни смерти, ни страха, и абсолютно никаких мыслей не было – в такие моменты ни до чего. Только злой, яростный, хмельной азарт и надежда, что «Минск» не подведет, что он успеет.

Крепко держа руль, Митя несся в сужавшийся просвет.

Красноярск, 2020