Темная симфония - [53]

Этот единственный голос дружбы вернул его назад во времени, когда он свободно бегал с волками, сидел на высоких деревьях и был простым мальчишкой, играющим с другом. Он позволил себе отключиться, слыша на расстоянии успокаивающие голоса. И один женский голос, шепчущий:

«Возвращайся назад, ко мне».

Глава 8

Антониетта сидела за пианино, ее пальцы изогнулись над клавишами. Музыка взмывала в ней. Живая. Пугающая. Противоречие эмоций. Девушка привносила красоту и поэзию в хаос, смешивая ноты, пока музыка не увеличилась в объемах не в силах оставаться в рамках комнаты с ее совершенной акустикой. Она громко взывала к своему возлюбленному, стремясь покончить со своим трауром. Музыка стонала и рыдала, молила и умоляла. Становилась мягкой и певучей, как сирена. Мелодией очарования.

Двери в ее комнаты были заперты, как и весь день до этого. Она не желала никого видеть. Даже дон Джованни не смог убедить ее открыть двери. Секунды тикали так же громко, как и биение сердца. Долгие. Растягивающиеся в минуты, часы, дни. Ей было невыносимо жить дальше без него. Без Байрона. Ее темного поэта. Она потеряла его раньше, чем представился шанс узнать его, и агония от этого была выше ее понимания.

Горе опустошило ее. Разъело. Заблокировало гнев на кузена. На всю семью. На Жюстин. Девушка отказалась принять утешение от всех них. Только Кельту было дозволено остаться рядом в то время, как она рыдала и швырялась вещами, что было совсем не похоже на Антониетту. Она плакала бурей слез, злясь на небеса, что они позволили ее кузену получить доступ к оружию. На протяжении всего этого пес находился рядом с ней, направляя ее вокруг разбросанных вещей, и с любовью подсовывал ей свою голову, утешая и делясь духом товарищества.

Музыка стала меланхоличной, звуки взлетали, просачиваясь в главный зал, так что весь дом замолчал от горя. Даже дети разговаривали шепотом, а Марита шипела на них. Завеса опустилась на палаццо. Антониетта, их источник жизненной силы, их главная опора, единственная постоянная фигура в их жизнях, была подавлена как никогда ранее. Из-за мужчины. Хуже того, из-за мужчины, которого они боялись. Симфония звучала беспрерывно, вызывая слезы и тоску, пока даже слуги не заплакали.

Снаружи, за разноцветным бесценным витражным окном, шторм давно прошел, однако грозовые облака все еще плыли по небу, затемняя луну и пачкая звезды, отчего горгульи и другие крылатые создания, сидящие на карнизе и бойницах, казались темными и мрачными.

Антониетта чувствовала, как музыка поднималась в ней, неумолимыми, безжалостными эмоциями, бесконечным извержением вулкана. Она играла как заведенная, не в силах остановиться. Как вдруг почувствовала тяжесть его рук на своих плечах. Тепло его дыхания на своей шее. Прикосновение его губ к своим волосам. Ее пальцы замерли над клавишами пианино. Резкая тишина воцарилась после силы и энергии музыки. Палаццо мгновенно затихло в жутковатом шоке после часов страстной музыки.

Антониетта замерла на отполированной скамейке для пианино без единого движения, не в силах рискнуть поверить, что он здесь, с нею, что он пришел после всех этих долгих часов острого страха и горя. Сердце, казалось, прекратило биться у нее в груди, мир сузился до его рук. Жара его кожи. Тепла его дыхания. Биения его сердца. Ее сердце запнулось, уловило ритм его. И забилось в совершенной синхронности с ним. Антониетта развернулась, ее руки обвились вокруг его шеи, ее крик был заглушен его губами, слившимися с ее.

Байрон пробовал ее слезы, пробовал ее любовь и принятие. Его губы прошлись по ее лицу, глазам, запоминая высокие скулы, небольшую ямочку, и вернулись, чтобы пленить ее рот. В этом поцелуе был жар, огонь и потребность. Земля ушла у них из-под ног. Ее пальцы вцепились в его рубашку, отчаянно стремясь осмотреть его тело, «увидеть» подушечками своих пальцев. Это было едва ли не больше того, что она могла вынести, дожидаясь. Она почти разорвала материал, покрывающий его кожу, при этом целуя его в ответ, опустошая его рот, без слов говоря ему, в чем она нуждается.

Байрон передернул плечами и рубашка слетела прочь, открывая его грудь для исследования Антониетты. Она не могла перестать целовать его. Снова и снова, безумными, долгими, одурманивающими поцелуями. Кончики ее пальцев исследовали каждый дюйм его груди, каждую мышцу, его грудную клетку, узкую талию. Она нашла шрам, все еще грубый, но почти заживший, и в тревоге выдохнула в тепло его рта:

— Он чуть не убил тебя. Я думала, ты мертв, — она не могла говорить вслух, ее рот прошелся по его подбородку, вниз по его горлу к груди.

— Я же сказал тебе, что буду жить. Сожалею, что так напугал тебя, — он закрыл глаза, запрокинув голову, его пальцы сжались в ее волосах, когда она потянула за его брюки, отчаянно желая избавить его от них.

— Мне необходимо дотронуться до тебя, до каждого дюйма твоего тела, убедиться, что ты жив, что ты здесь, со мной. Я ни за что не хочу пережить подобное вновь! — ее язычок пробовал его. Гладкость его кожи, его вкус — все было важно для нее в том возбужденном состоянии, в котором она пребывала — смеси сексуального голода и сильных эмоций, Антониетте хотелось дотрагиваться до него, изучать и смаковать его.