Телевизор. Исповедь одного шпиона - [6]

Даже и не знаю, как оценивать значение Аристарха Иваныча в моей жизни. С одной стороны, он обучил меня начаткам наук и английской письменности, в основном Шекспировым трагедиям, с другой – за каждую ошибку мою он порол меня нещадно, бил по зубам и по затылку. До сих пор я иногда вздрагиваю по ночам, как бы ощущая над головой занесенную руку моего учителя.

Глава вторая, в которой я направлен к мушкатерам с тайным посланием

Одно событие, случившееся как-то раз в нашей Рахметовке, требует детального рассмотрения, подобно тому, как ученые исследуют микроскопом анималькулей[8]. Из Гумбиннена Аристарх Иваныч привез несколько фруктов, реквизированных им у немцев вкупе с набором золотых ложек и музыкальной шкатулкой. Фрукты эти были и не фрукты даже, а на самом деле растущие под землей грибы, навроде трюфелей, которые употребляют в пищу французы и некоторые итальянцы. Привезя фрукты домой, Аристарх Иваныч посадил их в горшки, кои выставил в окнах, так что они долгое время считались комнатным растением, для декору. И, действительно, сей фрукт, названием потат, долгое время цвел в нашем доме белыми и фиолетовыми лепесточками, умиляя и согревая жалостливую душу Лаврентьевны. Каковы же были изумление и ропот бедной кухарки, когда Аристарх Иваныч велел ей приготовить потаты в пищу…

– Губить эдакую красоту!

Думается мне, именно так должен был воскликнуть сказочный слуга, которому злая мачеха поручила отвести в лес царевну. Лаврентьевна всхлипнула, но делать было нечего. Выдернув потаты из горшка, она искромсала их ножом на мелкие части, сдобрила маслом и подала к ужину.

– Это что такое? – проревел Аристарх Иваныч, поковыряв вилкой несуразный салад. – Ты что накуролесила, дура! Клубни-то, клубни где? Яблоки земляные?

А клубни я уже давно по приказанию кухарки вытряхнул на помойку вместе с землею! Тут и мне за компанию прилетело. В общем, отправили меня рыть носом землю и искать потаты в выгребной яме, подобно тому, как дрессированные французские свиньи ищут под дубами трюфеля.

Однако этим курьезом дело не ограничилось, за ним вскоре последовал второй. Собрав кое-как полтора десятка клубней, я вернул их на кухню. Лаврентьевна вымыла потаты и заново подала на стол, порезав на дольки, как режут яблоки. Увидев сие кухаркино творенье, Аристарх Иваныч не выдержал, бросил салфетку на пол и закричал благим матом.

Случай сей разжег в голове Аристарха Иваныча, и без того дурной, горячее желание внедрить в нашу татарскую жизнь заморскую инновацию. И уже по следующей весне, выписав в Рахметовку посредством журнала «Экономический вестник» несколько мешков потатов, господин мой напрямки вызвал к себе старосту (Степан отлучился в Воронеж) и повелел ему посадить клубни на лучшем в деревне огородном поле.

– Воля ваша, барин, – отвечал староста, сминая в руках капелюх[9], – а сажать земляные яблоки я не буду.

– Это почему же? – закипел Аристарх Иваныч. – Да знаешь ли ты, что я с тобой сделаю за дерзость и непослушание? Ты у меня на каторгу пойдешь, на Нерчинский рудник!

– Воля ваша, – повторил староста. – Только грех на душу я не возьму. Слышал я уже про эти земляные яблоки. Ходют про них такие слухи, будто это и есть те самые адамовые плоды, коими Ева, праматерь человеческая, соблазнила супруга своего. Господь наш Бог посадил в саду Едемском два древа: одно – древо жизни, а второе – древо смерти, инакоже древо познания добра и зла. Мыслю я так, што древо жизни есть древо навроде яблони или груши. А вот древо смерти – это и есть мандрагора, чертово яблоко. Подобно тому, как Моисей разделил всех животных на чистых и нечистых…

Выслушав целую богословскую речь, Аристарх Иваныч не стал спорить, ибо сам в Писании не был силен, и попросту посадил старосту под замок. После чего сел за кабинетный стол и, вдохновившись стаканом мадеры, быстро набросал письмо.

– Эй, Сенька! – крикнул он, запечатывая конверт бывшим у него в употреблении перстнем с изображением литеры А. – Поедешь в город и передашь сие послание собственноручно секунд-майору Н-ского мушкатерского полку Балакиреву, моему старому приятелю…

* * *

Я отправился в город. Был теплый майский день, не жаркий, но и не пасмурный, по лазурному небу неспешно шествовали божественные громады облаков, из коих, казалось мне, выглядывали ангелы, с благоговением созерцавшие весенние цветы и дикую дорогу, вьющуюся меж ними.

Письмо я хорошо помню; оно было написано не на сегодняшней бледно-зеленой бумаге[10], а на какой-то особенно дорогой иностранной, с неизвестной мне филигранью. An tapferen Krieger Balakirew[11] – было помечено на конверте. Не зная немецкого, но разбирая уже латинские буквы, я пытался понять смысл написанного, и мне казалось, что Krieger – это личное имя, вроде Адольф или Фриц; оно заранее навевало на меня ужас, особенно усиливаемый представлениями о гибели моего родителя в Кунерсдорфском побоище.

Я замечтался. Быть доверенным почтальоном на службе своему отечеству, носить за пазухой тайные письма и счастливо избегать столкновений со злодеями или же, в случае таковой встречи хитро выпутываться, изображая дурачка, а в нужную минуту бежать, отпихнув врага локтем, – нет ничего тщеславнее для детского сознания, чем мысль о приключениях. Вот он я, Семен Мухин, простой русский мальчик десяти лет, выскользаю из логова разбойников, выпрыгнув, разумеется, в окно, и бегу, вниз по склону холма. Разбойники мчатся за мною, вовсю паля из пистолетов и размахивая саблями, а я ловко увертываюсь от пуль и иногда даже схватываю их зубами на лету.