Телевизор. Исповедь одного шпиона - [4]

Писано в Боско, летом 1799 года

Глава первая, в которой Аристарх Иваныч придает моему облику нравственный прогресс

– А, барабанщик! Ну здорово, братец! Давай поцелую… С Варшавы, почитай что, не виделись…

Несмотря на преклонный возраст, фельдмаршал все так же бодр духом, зол и целеустремлен. С утра он обливается ледяной водой, а затем распоряжается по лагерю, всюду появляясь в одной только белой рубашке, либо свистит марш, и все приходит в движение. Перед тем, как отправиться в Италию, Суворов встретился с императором и, по привычке своей пав на колени, воскликнул: «Бог хранит всех царей!» – «Теперь вы будете спасать царей, Александр Васильевич», – ласково отвечал Павел. Позже в Митаве фельдмаршал посетил Людовика и пообещал вернуть ему трон праотцев. Австрийцы заняли Ливорно, кардинал Руффо – Неаполь, туда же явились Нельсон и Тейлор, казнено около сотни республиканцев. Наконец, третьего дня пала Мантуя.

Наша армия может проходить по тридцати, а то и по сорока верст за день. Никогда еще на моей памяти война не была столь напориста. Ежели бы не враждебное отношение населения, не мозоли на ногах, не жертвы, столь неизбежные при столкновении двух миров, можно было бы подумать, что речь идет и не о войне вовсе, а о мазурке, которую танцуют, проказничая, его сиятельство Старый Порядок и г-жа Республика, быстро перебегая с одного бала на другой.

– Ну, что твои безбожники?

Я рассказал, что знал: что французы отступают к Генуе и что Жубер сменил Моро.

– Ежели враг жив и отступает, баталия проиграна…

Он всегда был таким, ежели подумать: вздорный, юродивый Катон, готовый на любые лишения ради победы. При всей разнице жизненных взглядов, при всей неуемности его пыла, я всегда любил его обезьянью физиономию, а теперь, когда он стал семидесятилетним стариком, я люблю его еще больше, из-за внезапно обнаружившегося внешнего сходства с моим покойным благодетелем.

Светлейший попросил меня записать всё, что я знаю, дабы потомки наши могли гордиться историей своего отечества, в том числе и тайными страницами. Я вспомнил, что с тою же просьбой обращался ко мне и другой князь, осенью скончавшийся от удара. А потому я поворачиваю колесо истории более чем на тридцать лет назад, и поверх дымящегося еще итальянского бастиона в моей памяти вырастают иные бастионы, далеко к востоку отсюда…

* * *

Мое родное поселение было основано на краю татарского поля и названо Рахметовым урочищем по имени некоего мурзы, бежавшего в наши места еще до Иоанна Грозного. Дикая местность, в которой ранее жили одни только стрельцы, оборонявшие засечную черту от татар, с началом империи сделалась выгодным агрономическим предприятием, во многом благодаря черноземному качеству почвы. Крестьянские поля, зеленые холмы, маленькие речки, разливающиеся по весне до размеров моря, да вой волка в темном лесу, – вот и вся нехитрая декорация к первому действию моего спектакля.

Господин мой, Аристарх Иваныч, был угрюмый сгорбленный старик, более всего ценивший порядок и дисциплину. Я же был белобрысый шелопай, предпочитавший удить рыбу, собирать землянику и играть с детскими приятелями моими, такими же шелопаями, как и я сам, в различные военные игрища. У меня была своя рота, вооруженная деревянными ружьями, и по воскресным дням мы учиняли штурм заброшенной крепости, оставшейся в наших краях с древних времен.

Во время одной такой потешной осады мой господин заприметил меня и спросил мою матушку, смышлен ли я.

– Смышлен, – вздохнула матушка. – Озорник только…

– Пусть зайдет ко мне сегодня вечером, – проговорил Аристарх Иваныч, утирая нос платком. – Возможно, он и сгодится на что полезное, а то ведь станет разбойником, как Ванька Каин…[1]

Вечером по матушкину приказанию я явился в имение и застал господина моего сидящим за письменным столом с глубокою думой на челе и с пером в руке. Такоже я учуял аромат мадеры[2].

– Вот что, Сенька, – произнес Аристарх Иваныч, – желаю аз по образцу природного англичанина Круза придать нравственный прогресс твоему дикарскому облику…

Так меня зачислили в дворню. Реестр моих обязательств сводился к следующим рубрикам: помогать кухарке, чистить горшки, носить воду, рубить дрова для камина, выбирать золу и слушаться во всем старших. Будучи совсем еще шелопаем и отроком, я воспринял назначение с неудовольствием, однако матушка настояла на моей карьере.

Аристарх Иваныч происходил из стольничьего рода, бывшего в царицыных кучерах. При Елисавете Петровне Аристарх Иваныч приблизился ко двору, однако за дерзкий свой язык и нрав был изгнан и направлен начальствовать над Переяслав-Рязанской и Устюжской провинциями, а во время немецкой войны назначен комендантом в Гумбиннен[3]. Когда же императрица захлебнулась кровью, он показательно вышел в отставку.

В первый же день службы я опрокинул Аристарху Иванычу на жостокор[4] стакан мадеры. Господин мой схватил меня за ухо и пребольно выдрал.

– Первый урок состоит в том, – сказал он, – что прилежание паче всех наук. А если у тебя вместо рук грабли, то, пожалуй, я продам тебя немцам…

– Не продавайте меня немцам, барин, – взмолился я. – Немцы хуже самого черта. Они батюшку моего убили в неравном артиллерийском бою, под стольным прусским градом Кунерсдорфом…