Телевизор. Исповедь одного шпиона - [7]

– Держи его! – кричат злодеи. – Заряжай пушку!

Но я счастливо добегаю до реки и прыгаю с обрыва в воду…

Стало сыро и холодно. Я вытянул руку и увидел, что и в самом деле накрапывает дождь, над моею головой стремительно сгущаются тучи, а я стою посреди ржаного поля, и ветер гонит волнами зеленые посевы, еще не сформированные в колосья. Где-то совсем близко ударила молния. «Нужно бежать к лесу, – подумал я, – спрятаться под деревом».

Вдруг всё вокруг озарилось белым светом, воздух зашипел и запах чем-то кислым, ото ржи повалил пар, и в следующее мгновение я увидел только, что лежу на земле, а зеленая рожь горит ярким пламенем, которое прибивает, впрочем, не на шутку разошедшимся дождем. Один стебель, заботливо укрытый другими, долго еще горел, но и он, в конце концов, потух. «Я умер, – решил я. – Меня ударило молнией, и я умер. Это очень плохо. Аристарх Иваныч будет, наверное, ругаться…».

Я лежал так несколько минут, пока дождь не превратился в проливной.

«Нет, нет, этого не может быть. Не может быть такого, чтобы герой погиб в начале повести, да еще и по такой нелепой случайности. Подумаешь, молния. Вот недавно в Саратовской провинции, рассказывал Степан, какую-то бабу тоже ударило молнией, и ничего, до сих пор живет, хлеб жует, орехи щелкает. Эта баба, портняжница, она зашила Степану штаны, которые порвались. Ее осматривал немецкий доктор, который сказал, что внешне все в порядке, если не считать затейливого ожога на левом плече, рисунком напоминающем молнию, однако нельзя исключать, что могут быть повреждены внутренние органы; дабы исключить печальный исход, необходимо более тщательное медицинское освидетельствование, за коим нужно ехать в Петербург, а еще лучше – в немецкий город Лейпциг. А у портняжницы был муж и пятеро детишек, мал-мала меньше, и она сказала, что ехать в немецкий город Лейпциг решительно не может…»

Я задрал рубаху и начал осматривать, нет ли и на моем теле каких-нибудь следов. Никаких следов не было. Возможно, подумал я, я просто споткнулся, когда бежал через ржаное поле, о кроличью нору или муравейник…

* * *

Я прибыл в казарму и с трудом пробился к секунд-майору; тот нещадно гонял своих мушкатеров по амбулакруму[12]. Увидев письмо, бравый кригер ухватил меня за подбородок и притянул к своему ужасно безобразному носу.

– Так, стало быть, ты и есть тот самый Симеон, взятый побратемщиком моим на довольствие? На батьку своего похож. Такой же беляк ушастый. Данила! Помнишь ли ты бомбардира Мухина?

– Как не помнить, ваше высокоблагародь, – отвечал унтер с фурьерской нашивкой, вытирая нос рукавом, – в одной артели были, вместе из котелка кашу хлебали. Это ведь он тогдаш едро в пушку зарядил, которое персональную Фредерикову лошадь потяло[13]. Зело грозная была баталия Кунерсдорфская, жаль только пал Мухин смертью храбрых за страну Русию, за матушку Елисавету. По нелепости пал, впрочем, по глупости своей, разодрало иное едро пушку из-за профициту пороху. Все жаждал Мухин вогнать Фредерику едро в саму жопу, а токо вона как все сложилось. Фредерик царствует по-прежнему, а славный бомбардир лежит в сырой шланской[14] земле…

– Вот так оказия! – воскликнул секунд-майор Балакирев, распечатав письмо Аристарха Иваныча. – Пишет побратемщик, что зреет в Рахметове антигосударственный бунт, и просит выслать роту солдат. Роту не дам. Данила! Возьмешь с пяток робят: Кащея, Рядовича, ну, Юшку ишшо, сристай[15] с киндером в деревню, узнай, не померещилась ли Еристану мому́ опять какая блажь. Хороший человек твой хозяин, Симеон, только ученый шибко. От учености у некоторых людей мозг становится навроде болота, – ходишь кругами по верещатнику, а тебя все в трясину тянет, во влагалище погибельное…

* * *

Вернулся я домой в сопровождении солдат уже к полуночи. Аристарх Иваныч встретил нас у порога со свечою в руках, а затем разъяснил диспозицию: с утра он соберет деревенский сход и зачитает мужикам инструкцию из «Экономического вестника», каким образом правильно сажать потаты. Будеже явится кто из мужиков в подозрении, немедля мужика того хватать, объявлять государевым преступником и заключать в кандалы.

– Дознался я у старосты, – торжественно возгласил Аристарх Иваныч, – что слухи о вреде потатов распространяет злобная скопческая ересь, пустившая сор в нашу губернию. Мрак и малефиция[16] бесноватая! О непросвещенный народ российский, доколе будешь ты пребывать в своем варварстве, во тьме языческих предрассудков, отвергая разумное мироустройство!

План репрессий, представленный Аристархом Иванычем, вызвал у солдат недоумение.

– Преступного замысла в селе не наблюдаю, – заявил Данила, вытирая рукавом квасную пену, осевшую на усах. – Лаврентьевна, а нету ли кваску еще? Больно уж хорош, зараза, а я умаялся с маршу. Эт ты ягоду в него какую-то лесную добавляешь, не могу понять только какую, малину али рябину?

– Землянику, служивый, – отвечала кухарка, краснея. – Вона, Сеня собирает, а я ее на суржике[17] и мяшу.

Однако Аристарх Иваныч всё никак не мог угомониться. Он кричал, стучал кулаком по столу и требовал, чтобы солдаты заставили мужиков посадить потаты. Я на некоторое время отлучился по нужде, а когда пришел назад, обнаружил в дому не только господина моего и солдат, но и Степана, вернувшегося из воронежской командировки. Большую часть его разговора с Аристархом Иванычем я не застал, а только тот эпизод, в котором Степан называл хозяина мамаем, а тот его – кнехтом