Телевизор. Исповедь одного шпиона - [156]
Дело было сделано. В Плимуте, на половине пути к Петербургу, я сошел с корабля и впервые в своей жизни вдохнул британский туман, делающий человека, по уверению моего нового начальника, свободным. Это был привычный мне запах леса, и пеньки, и смолы, и солонины. Адмирал Грейг был недоволен и высказал Тейлору все, что он думает по этому поводу. Тейлор с усмешкою отвечал, что он только восстанавливает равновесие, так как Россия ранее приняла к себе на службу его, Грейга, и теперь он, Тейлор, имеет полное право забрать у адмирала его любимчика, мичмана Войновича.
– Подумайте, мичман, подумайте в последний раз, – сказал Батурин, обняв меня на прощание. – Ведь вы же и сами говорили, что в английском флоте бьют палками за малейшую провинность…
– О нет! – воскликнул Тейлор. – Мичман Войнович не будет служить во флоте, он будет служить в Особом комитете Адмиралтейства, выполнять секретные поручения, плести интриги и ссорить королей. Пойдемте, мичман. Эти люди просто варвары; я покажу вам цивилизацию! Идемте же, нас ждет к обеду лорд Сандвич[384].
Все это было уже напыщенной шуткой. Тейлор и Батурин долго еще стояли на молу, смеялись, вспоминая свои приключения, пока вконец разозленный Патрик не стал стучать тростью по сундуку, как бы сообщая, что время приключений закончилось.
– Не забудьте о письмах моего отца, Василий Яковлевич, – сказал Тейлор.
– Я помню, – отвечал Батурин. – Обещаю найти их для вас.
Шпионы поклонились и разошлись, возможно, навсегда.
В Плимуте из-за чахотки княжне стало плохо, у нее случился обморок. Ее вывели на палубу, тоже подышать свободным воздухом и прийти в чувство. Она сидела так на палубе, около четверти часа; служанка обмахивала ее китайским веером.
Я обернулся, чтобы посмотреть на нее, в последний раз, и вдруг увидел, что ее нет, что она, внезапно исцелившись, с проворностью циркового артиста бежит к какой-то английской шлюпке, и пытается перебраться через фальшборт. Подбежали гвардейцы и схватили ее за руки; она стала кричать что-то по-немецки, и реветь, и стучать каблуком о палубу. Я посмотрел на нее, и она вдруг посмотрела на меня, и все поняла, и замолчала, в отчаянии; мне стало не по себе.
Глава сто тринадцатая,
в которой я продаю свой дар
Я остановился у Ивана Перфильевича и попытался вернуться к обычной жизни. Но что есть обычная жизнь? Бродить по Петербургу, смотреть на замерзшую Неву, на веселые саночные катания; смотреть на офицеров, целующихся с гувернантками, и постоянно вспоминать о том, что и я мог бы быть одним из них, если бы тогда, в Лейпциге, отказал Василию Яковлевичу и не поехал бы в Венецию… В конце концов, княжна была права: нужно делать свою судьбу самому, а не плыть по течению, не ждать царской милости, не…
Как-то раз я вернулся домой в дурном настроении. Я упал на кровать и попытался увидеть того, кто наградил меня этим даром. Я собрал все свои душевные силы, чтобы обратиться к тому неведомому богу, который выбрал меня на эту роль, на должность телевизора на этой планете, чтобы спросить, наконец, чего хочет он от меня, и что я должен предпринять для того чтобы не чувствовать более разлада между этим миром и тем, – я сосредоточился, напрягся, – и не увидел ничего; не было никакой силы, выбравшей меня, никакого ангела с фузеей; были только тьма и пустота.
Никакой причины не было. Молнии, дурацкие кометы, ангелы, боги, – все было неверным решением, все не сходилось с ответом в конце учебника. И я подумал вдруг, что я просто ошибка природы; так бывает, когда в семье рождается урод. Вот такой я, странный, неудобоваримый альбинос. Я выкидыш, опечатка в учебнике немецкой грамматики. Такие как я просто не должны жить, оттого мне так и плохо. Но это не значит, что я не должен жить; это значит только то, что я не буду жить как все, у меня не будет жены и семьи, и теплого халата, и детской погремушки, вот и всё! Я стану кочевником, как калмыки, буду ходить по земле и просто смотреть по сторонам, что-то говорить, что-то делать, писать какие-нибудь дурацкие статьи в журналы, и по мере своих сил исправлять то зло, которое я увижу; я буду жить, вопреки всему, вопреки своей бедности и никчемности, вопреки той ошибке, которая породила меня на свет.
Я лежал на кровати и читал Астрею, как вдруг услышал: кто-то кидает в окно камешки. Я выглянул и увидел, как и тогда, четыре или пять лет тому назад, премьер-министра Мишку Желвакова; только тогда шел дождь, а теперь снег, и Мишка, конечно, повзрослел, и обзавелся усами. Я бросился к нему; мы обнялись.
– Абалдеть! – счастливо проговорил премьер-министр. – Муха! Вот так чудо в перьях!
Я рассказывал ему о своих злоключениях, а он мне – о своих, о том, как он со своим хозяином, армянским ювелиром, ездил в Амстердам, за каким-то особенно ценным алмазом для графа Григория Орлова, которым падший фаворит пытался вернуть милость императрицы
