Телевизор. Исповедь одного шпиона - [154]

В каюте адмирала Грейга для нее был накрыт стол, с шампанским и дорогим десертом: клубника, мороженое, яблочный пудинг, о котором так долго накануне вечером Сарра Грейг болтала с женой консула Дика[378]. Все подняли искрившиеся желтыми пузырьками кубки и замерли в ожидании. «Этот день, – сказал адмирал, – подобен дню возвращения на британский престол короля Карла, после всех ужасов гражданской войны, после репрессий лорда-протектора. Выпьем же за это, господа офицеры, за возвращение истинной династии[379], возвращение королевы!» – «За возвращение королевы!»

Она вышла после того на палубу, чтобы посмотреть, как на молу маршируют русские матросы, отдающие ей честь, и как они изображают потешную баталию, для увеселения толпы, и стреляют в воздух, и дерутся абордажными саблями. Она стояла и держалась за фальшборт[380], как вчера, на балконе, и улыбалась, даже и не замечая, как за ее спиной нарастает тень паука, паука, уже раскрывшего свои челюсти, чтобы вцепиться в нее, и высосать всю, до последней капли крови.

Она как будто почувствовала его присутствие, она вздрогнула и обернулась; он стоял за нею, не хмурясь и не улыбаясь, с равнодушным лицом мертвеца, только что выкарабкавшегося из могилы, чтобы исполнить свою миссию.

– Эрик?!

– Я не Эрик, сударыня, – сказал паук. – Я начальник Девятой экспедиции Батурин. По указу императрицы Екатерины Второй вы арестованы. Вас будут судить, за самозванство и ту угрозу, которое ваше самозванство обещало России. Проводите девушку в каюту, капитан.

– Что все это означает? – растерянно пробормотала она. – Это какой-то потешный спектакль? Я невеста графа Орлова… Граф! Алексей Григорьевич!

– Что здесь происходит, господа? – тоже с некоторою растерянностью в голосе проговорил Орлов.

– Арестуйте его тоже, – равнодушно сказал Батурин. – Выполняйте свой долг, гвардейцы.

– Вашу шпагу, граф, – сказал гвардейский капитан. – И побыстрее, пожалуйста.

Орлов оскалил зубы, но вынул шпагу и передал ее капитану. Другой гвардеец грубо схватил княжну за рукав шубы; она стала терять сознание. Я не выдержал и бросился к ней; меня грубо отпихнули.

– Арестуйте и этого дурака тоже, – вздохнул Батурин. – Мичман Войнович, вы арестованы за участие в заговоре противу императрицы…

– Батурин! – закричал я по-русски. – Ты что творишь? Ты обещал мне, что с нею ничего не случится, а этот хам лапает ее своими ручищами…

– Я всегда выполняю свои обещания, мичман, – сухо сказал он.

Она была бледна; лицо ее, еще минуту назад открытое солнцу, и снегу, и морскому прибою, и шуму городской толпы, и холостым выстрелам, вдруг стало пустым и безжизненным; она все еще силилась понять, что происходит, не будучи в силах понять главного: императрица может стать графиней Орловой, но госпожа Орлова уже никогда не будет русской императрицей.

Глава сто одиннадцатая, именуемая Блудный сын

Полагаю, моя история уже порядком поднадоела тебе, любезный читатель, и, возможно, следовало бы на этом месте оборвать повествование, чтобы ты сам додумывал, что же случилось далее; но позволь мне все-таки досказать.

Через месяц после казни Пугачева я вернулся в холодный, заметенный метелью Санкт-Петербург. Ехать более мне было некуда. Половина России была разрушена пугачевским мятежом; гражданская война сожрала всех, кого я любил. Но в Петербурге можно было рассчитывать на благосклонность Ивана Перфильевича, крепостным которого, по бумагам, я должен был еще числиться.

Из армии меня выгнали, так как рана моя снова нагноилась, и более я уже служить не мог; мне дали немного денег, Балакирев на прощание поцеловал меня и назвал сыном. Я ехал в почтовой кибитке по той же дороге, по которой я уже однажды путешествовал с Батуриным, и смотрел на сугробы за окном, размышляя обо всех тех ужасных событиях, которые случились со мною, и о своем нелепом статусе, так и не изменившимся. Я не был чиновником, не был солдатом, не был героем войны. Я был никем. Я был тот же глупый мальчишка, что и ранее. Все три женщины, к которым я испытывал нежные чувства, были либо мертвы, либо замужем, либо просто не хотели со мной говорить. Я смотрел в окно и представлял себе Фефу, какой я увидел ее впервые, в кофейне Шрёпфера, в костюме амазонки, с глупой немецкой газетой в руках: «Die Kosaken! Как же интересно, должно быть, жить в этой Сибири!»

Знала бы ты, моя немецкая девочка, моя frouwe, каково это на самом деле; каковы они, русские казаки, и русские обычаи, и цари, и их бояре, и татарские Voïvodes c изогнутыми луками, и дикие звери в сибирских лесах, и реки, полные крови и смерти, и перезревшие поля, и голодные чумазые дети, которые с надеждой заглядывают в твои много чего видевшие глаза, и бородатые раскольники, крестящиеся двумя перстами и сожигающие себя вместе со всею своей семьей, лишь бы не подчиняться русскому правительству… Обо всем этом не напишут в ваших газетах, и вы будете по-прежнему представлять себе русских Spritzig Volk, веселой морозной страной с тройками и цыганами, великолепными дворцами, золотыми куполами и верными гвардейцами. Вы не будете никогда знать этой истины, ежели я не расскажу ее вам, и не покажу этот мир таким, каков он есть, во всей его сложной и многообразной противоречивости.