Телевизор. Исповедь одного шпиона - [153]

о всепрощении

Пугачева казнили холодным зимним утром, в Москве, на Болотной площади, почти там же, где я в первый раз встретил его. Всю ночь священник уговаривал его покаяться. Наконец, его вывели на площадь, закованным в кандалы. Все вокруг было забито безмолвствующим народом: площадь, все примыкавшие к Болотной улицы, каменный мост, люди сидели даже на заваленных снегом крышах окрестных домов, согнав оттуда вечных московских галок. Все было оцеплено войсками. «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?» – громко спросил его, по регламенту, обер-полицмейстер. – «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев», – отвечал он. Стали читать приговор. Я увидел вдруг, что Пугачев стоит в онемении, и только молится и крестится; этот чернобородый и гнилоногий мужичок не верил в свою скорую смерть, он как будто и не жил, а пел, и как будто ему сказали, что его песня надоела, а он разводил руками и говорил: да нет, почему же, хорошая песня… Я увидел вдруг в нем то же, что и в другой самозванке: полное отсутствие страха, какую-то отчаянность, которой я никогда не почувствую и не обрету. Я смотрел и ковырялся в своих чувствах, как Пугачев когда-то ковырял камни из библейского оклада, и думал: что же я такое, и почему я так не люблю этих самозванцев, вылезших внезапно и из ниоткуда. Да, все они были в той или иной мере креатурами Магомета, но у каждого из них было что-то свое, и в то же время что-то общее: они не боялись жить, они плевали на общество, которого мы все почему-то боимся. Нам говорят, с юных лет: не делай того, и не делай другого, веди себя прилично, помой уши, поцелуй дядю, помолись богу, – а они просто не слушались. И я подумал, что я ошибся, что я в какой-то момент оказался не на той стороне, я должен был поддержать их, и должен был принять предложение великого визиря и стать магометанином, чтобы вот так жить, смело и весело, а не страдать, не мучиться своим даром и своими нравственными терзаниями, и своими размышлениями о человеческой природе.

– Прости, народ православный, – громко закричал Пугачев, – отпусти мне, в чем я согрешил перед тобою…

И я увидел нечто страшное: я увидел, что этот народ искренне верит в то, что он не разбойник, а царь; эти люди тоже не верили и не хотели верить в гибель своей мечты, о справедливом мироустройстве, и счастии, и торжестве добра; и Екатерина Великая, сколь велика и просвещенна она бы ни была, даже и близко не подступила к сердцам этих людей, и не дала им ничего, кроме обыкновенной немецкой пошлости, кроме идеи о зажиточном благополучии, о мягком шлафроке, о вкусной еде, о веселой театральной комедии, а вот русские сердца как были без истинной пищи, они так и остались без нее; она была самой обычной правительницей. Я подумал тогда, что мы просто не понимаем, что такое народ. Мы постоянно говорим, что мы заботимся о народе, монархисты или республиканцы, неважно, но никто из нас не знает и не желает знать, чего же на самом деле хочет народ.

И в эту минуту мною овладела совсем уже странная и богохульная мысль: что ежели мы сейчас, сами того не подозревая, казним Христа? Что ежели этот больной и мятый человечек сам Бог? А мы просто убьем его, распнем, как однажды уже сделали это, тысячу семьсот лет тому назад. Ведь Он был таким же, простым, глупым, сумасшедшим, и Он также был самозванцем.

Пугачев стал крестился и класть земные поклоны, обращаясь к московским церквям, имен которых я так и не выучил. Палачи сняли с Пугачева кандалы и стали его раздевать, сорвали тулуп, потом начали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана. Всё дальнейшее произошло уже очень быстро: Пугачев вдруг всплеснул рукавами, опрокинулся навзничь, и вмиг его окровавленная голова уже висела в воздухе; палач схватил ее за волосы и показал народу. «Ах ты, сукин сын! Что же ты наделал!» – в растерянности заговорил обер-полицмейстер. Они ошиблись, внезапно понял я, они поторопились и ошиблись: они должны были его четвертовать, отрубить ему сначала руки и ноги, и только потом голову, но в спешке почему-то начали с головы. Они простили его, как и я прощаю, и весь русский народ, и Бог прощает всех нас, недоумков.

Глава сто десятая, именуемая Возвращение королевы

Утром следующего дня, заснеженного февральского дня, столь непривычного для Италии, она вышла из дома консула Дика, в сопровождении графа Орлова, и адмирала Грейга, и мичмана Войновича (то есть меня), и направилась к стоявшей в порту русской эскадре; на ней была дорогая шуба, подаренная ей графом, на свадьбу; свадьба должна была состояться сегодня вечером, для венчания был вызван православный священник.

Здесь ее встречали по-царски: криками «ура!» и салютом из всех пушек; холодный морской ветер бил в русский триколор. Она улыбалась; это был ее звездный час, она знала, что будет после: трон Российской империи, обитое красное бархатом кресло, с позолоченными ручками и ножками, и позолоченным ангелом над головою, и вышитым золотом двуглавым орлом на бархатной спинке. Подали шлюпку, с борта флагманского корабля для нее спустили кресло. «Да здравствует наша императрица Елисавета Алексеевна! – закричал какой-то пьяный в толпе и стал пробиваться к ней, чтобы поцеловать руку; его отстранили, во избежание недоразумений.