Телевизор. Исповедь одного шпиона - [122]

– Не твоего ума дело, мичман, – нахмурился граф. – Твое дело служить мне и делать, что я скажу, ежели, конечно, ты не хочешь, чтобы я передал тебя венецианцам, которые, напомню, разыскивают тебя и твоего брата Йована за пиратский разбой и грабеж…

– Я никого не убивал, – сказал я.

Граф побагровел еще больше; лицо его сделалось красным, как черепица, обнажив старый шрам на щеке, полученный в трактирной драке; он сжал кулаки и, приставив свое лицо к моему, долго смотрел на меня, вытаращив белки глаз.

– Ступай, – наконец, сказал он, и краска немного отпустила его; он взял письмо княжны из моей руки. – Я прочитаю письмо, потом отвезешь в Пизу мой ответ.

– Честь имею…

Глава восьмидесятая, о моем пребывании в царстве мертвых

Я открыл глаза и увидел, что лежу в незапертом гробу, на Колтовском кладбище, а вокруг меня ходит православный священник, отпевая погребальную песнь. У свежевырытой могилы собралась небольшая толпа: Иван Перфильевич и Иван Афанасьевич, Лукин, Фонвизин, Книппер и Мишка Желваков, Балакирев и фурьер Данила, и даже Лаврентьевна, и еще разные люди, с которыми я был знаком: Николай Николаевич, профессор истории Мюллер, Суворов, загадочный богемский немец Станислав Эли, однажды в Лейпциге сообщивший мне о том, что мы близки к пробуждению, когда нам снится, что мы видим сны, и Мартен, и много кто еще. Но ближе всех к моему гробу стояли две девушки, одетые в траурные одежды, с черными платками на головах; с содроганием я узнал в них Фефу и Калю. Ежели так, подумал я, то и кровь, стало быть, еще циркулирует в моих венах по гарвеевым[331] кругам, а стало быть, я еще жив.

– Это из-за тебя всё, – грозно сказала Фефа, – Ежели бы не ты, он не поехал бы в Делиорманский лес с разбитым сердцем и не напоролся бы на предательскую пулю… Это он к тебе спешил, я знаю… Разлучница, вот ты кто, разлучница, да! Соблазнила моего жениха своими светлыми волосами да губами, да глазами голубыми…

– Кто бы говорил про разбитое сердце! – огрызнулась Каля. – Он только и уехал всего-то на годик, а ты уже себе другого приискала, итальянца. Все вы, городские, такие и суть… Живете припеваючи, в горячих ваннах греетесь, а души в вас больше и нету, одна только любовь к комфорту…

– Вы посмотрите на эту дикарку! – Фефа, как заправская русская баба, уставила руки в бока. – Город ей не нравится! Тоже мне мадемуазель Руссо! Да ежели ты хочешь знать, дорогуша, у нас в Лейпциге, может быть, бедный Зимёнхен только и отогрел свою душу от русской зимы… Науки и изящные искусства одни спасают человека от животного состояния, а ты, со своей манихейской религией, хочешь человека назад, в первобытное состояние ввергнуть. Мой Зимёнхен более всего любит литературу и театр… А что ты можешь ему предложить? Дикую жизнь на лоне болгарской природы? Полоскать белье в ручье, а по утрам доить корову? Нет, мадемуазель Руссо, прости, но ты здесь лишняя… Да ты за всю свою жизнь ничего, кроме глупого амурного романа не прочитала!

– Ах вот как! – тоже подбоченилась Каля. – А ты, значит, прочитала! Две книжки про немецких рыцарей, и еще одну, про сицилийский замок[332]. Да кому ты нужна-то, вертихвостка эдакая, любезная Кунигунда… Что ты знаешь о любви, о том, как сердце разгорается, а потом словно обрушивается вниз струей водопада? О том, как слезы душат грудь и ломают кости… Для тебя любовь – веселая забава, игрушка… Фефа ты и есть…

– Ну-ка, прекратите обе! – прикрикнул Иван Перфильевич. – Постыдились бы, у гроба покойного! Какое же падение нравов в современной молодежи… Хотя, должен признаться, я лично симпатизирую славянке…

– So ein Unsinn! Глупость какая! – закричали в один голос Карл Павлович и профессор Мюллер. – Вы хотите предать нашего мальчика в руки религиозным сектантам, которые отторгнут ему ножом тестикулы, а затем заставят ходить по базарным площадям в лохмотьях и побираться… Вы хоть понимаете, глупые вы русские люди, что цивилизация и порядок должны торжествовать прежде всего?

– Я, вообще-то, еще жив, – сказал я, поднимаясь в гробу. – Эй, вы меня слышите, спорщики?

– А какие ягоды он в лесу собирал! – всхлипнула Лаврентьевна. – Землянику, малину… Всё крупная ягода была, отборная. Я блинов напекла, по древнему языческому обычаю, вкусные блины. Берите, кто хочет помяну-у-уть…

Я лег назад в гроб и закрыл глаза. Этого не может быть, подумал я. Всё, что я вижу, это лишь болезненный бред, порождение моих собственных мыслей, и чтобы прервать этот бред, я должен сейчас, во сне, по рецепту Станислава Эли, попробовать уснуть. Тогда я проснусь.

Но едва я успел подумать о том, как кто-то тронул меня за плечо. Я осторожно приоткрыл один глаз. Нависая надо мной, у крышки гроба стояли Аристарх Иваныч и Федор Эмин.

– Куда это ты собрался? – покачал головой Аристарх Иваныч. – Я тебя никуда не отпускал. Тебе нужно прочитать еще много книжек в моей вивлиофике и проспрягать глагол to be. Давай, повторяй за мной: I am, you are, he is…

– Быть или не быть, – задумчиво проговорил я. – Интересная получается контроверза. Жить ли достойной человеческой жизнью или же влачить жалкое существование, не бороться, не сражаться ежеминутно за свое естественное право бытия, а плыть по течению и умереть, в конце концов, как жалкая тварь…