Телевизор. Исповедь одного шпиона - [123]

– Мы все не умерли, а были убиты, – сказал, как бы оправдываясь, Эмин, – и погибли по вине черного человека, твоего приятеля… Я умер, потому что предал русскому правительству секретные карты, а Аристарха Иваныча убили подкупленные Магометом пугачевцы…

– Он мне не приятель, он враг мой, – отвечал я. – Слушайте, а почему с вами нет Татьяны Андреевны? Ведь она тоже погибла, там, в Татищевской, я видел…

– Да вон же она, – сказал Аристарх Иваныч, – бродит у гроба…

Я опять высунул голову из своей могилы. Татьяна Андреевна, действительно, стояла рядом, в венке из разноцветных полевых цветов, и в руках ее тоже были цветы.

– Это сон-трава, – сказала она, показывая один цветок. – Его еще называют ведьмино зелье или перелеска…

– The fair Ophelia! – воскликнул я.

– No, no, he is dead: go to thy death-bed[333], – печально улыбнулась Татьяна Андреевна. – Не вставай, не надо…

– Я не могу, – сказал я. – Я должен, должен встать и вернуться к жизни. Должен воскреснуть и устранить его, и еще рассказать Румянцеву о заговоре княжны Таракановой. Все беды на земле только оттого, что люди ничего делают, а просто стоят и смотрят, как убивают и мучают других людей. Это и есть зло, недеяние, равнодушие, желание спрятаться в тени в летний день тяжелой пахоты. Это ведь так просто – ничего не делать, изображать, что ты больной или мертвый, развлекаться, танцевать, играть в карты, лишь бы ни за что не отвечать.

– Ежели ты решил воскреснуть, – Татьяна Андреевна бросила на землю цветок и протянула руку к моей груди, – нужно вырвать у тебя сердце. У тебя в груди застряла пуля. Можно вырвать сердце, и тогда пуля не причинит тебе вреда. Конечно, сердца уже не будет, но можно жить и без сердца. Большинство людей живет без сердца – и ничего…

– Да, давайте так и сделаем! – закричал Аристарх Иваныч. – Ребята, держите его за руки!

– Вы с ума сошли! А ну, пустите!

Эмин и невесть откуда выбежавший калмык Чегодай схватили меня за руки, Аристарх Иваныч прижал ко гробу мои ноги, а Татьяна Андреевна всё продолжала тянуть ко мне свою бледную и тонкую кисть.

– Пустите, кому говорю!

Белая рука вонзилась мне в грудную клетку и стала зачерпывать мое сердце, как зачерпывают воду ковшом. Я закричал, но было уже поздно: смолянка выхватила из меня кусок красного мяса и стала совать его мне же под нос, приговаривая, что теперь всё обойдется, и очень скоро мне станет легче. Я умираю, сказал я сам себе, всё напрасно. Мои глаза снова закрылись.

Глава восемьдесят первая, в которой мичман Войнович курит кальян

Княжна встретила меня в восточном образе, в широком муслиновом платье-сорочке с наживотником, застегнутом стык в стык и скрывавшем фигуру, robe a la Turc[334]; это был тогда самый писк моды. В комнате дымился кальян и еще какие-то азиатские благовония, все вокруг было обставлено предметами из турецкого быта: сафьяновая оттоманка была призанавешена кисейными шторами с бахромой и кистями, как бы приглашающими внутрь, к амурному свиданию, две скрещенные турецкие сабли на стене означали, очевидно, воинственный характер хозяйки, а дорогие персидские ковры изображали падение Константинополя и Каллиполя, явно намекая на имперский размах ее помыслов и стремлений.

– Сегодня день поминовения моего персидского друга, – княжна вытерла натужную слезу в уголках раскосых глаз. – Он трагически погиб в мутных водах Евфрата. Давайте в память о нем раскурим кальян.

Я вздохнул, сел рядом с княжной, поджал под себя ноги и стал вбирать в себя вонючий дым. Это был не кальян, а опий. Княжна смотрела на меня и улыбалась, как улыбается повар, только что подложивший отраву в блюду своему королю.

– Я хочу спросить у вас об императрице Екатерине, – Тараканова развернула веер, внешне как бы китайской работы (всё подделка в этом доме, подумал я). – Поддерживаете ли вы ее начинания в области просвещения и вольности дворянства?

– Я не русский, сударыня, – отвечал я, закатывая глаза и якобы наслаждаясь дурманом. – Я черногорец на русской службе, и мое мнение – это мнение постороннего; я не решаюсь судить, так как не знаю доподлинно деталей…

– И всё-таки мне было бы интересно услышать ваше суждение, – засмеялась княжна и приложила веер к правой щеке.

– Не уверен, что оно истинно, – всё еще ломаясь, проговорил я. – Я могу разве что рассказать вам о настроениях русского флота. После блистательной победы в Чесменском бою, после Наварина и Бейрута мы ожидали от императрицы награды за доблесть, но в действительности почти ничего не получили. Адмирал Спиридов ушел в отставку, а граф Алексей чрезвычайно недоволен своим положением и положением своего брата при дворе…

– Как некрасиво! Русские моряки заслуживают самых высоких наград…

– Я совершенно согласен с вами, сударыня. Именно по этой причине ежедневно мы молимся за здоровье цесаревича Павла…

– По-вашему, цесаревич будет вести политику, отличную от политики матери? – совсем уж откровенно заявила княжна. – Мне говорили, что он слаб здоровьем… Несколько лет назад он чуть было даже не умер. Говорят даже, что русское правительство пошло на хитрость, объявив, что Павел выздоровел, хотя на самом деле он находился при смерти. Это было бы очень, очень печально. Ведь ежели цесаревич умрет, тогда и его мать потеряет право на престол.