Телевизор. Исповедь одного шпиона - [121]

Уверяю вас, сказал Иоганн Дмитрий, франкмасоны не имеют никакого отношения к его смерти; напротив, русские ложи напуганы известиями об убийстве; ведь теперь любой газетчик, выгодно подтасовав факты, сможет выдвинуть против вольных каменщиков самые чудовищные обвинения, которые придут ему в голову. Повторяю, сказал он, франкмасонство – это просто благотворительность. Наша цель – свобода, равенство и братство всех людей на земле, а это достижимо только ежели люди будут образованы, научатся говорить на языках других народов и поймут, что всякое зло происходит от невежества.

* * *

– Я также просу вас, – добавил актер, – принять небольсой подарок. Вот, возьмите. Это перстень, некогда принадлежавсий русскому великому мастеру. Незадолго до своей смерти он отдал его мне, с просьбой передать своему воспитаннику, коему я также был опекуном. К сожалению, сей воспитанник недавно погиб на войне с турками, и я, по завесанию мастера, теперь обязан передать его первому доброму самаритянину, которого встречу. Вы были добры ко мне, впустили в свой дом, дали горячего кофе… потом, правда, угрожали кочергой, ну да ладно…

Я взял перстень в руки. Это была самая обычная печатка для писем, с выгравированной литерой A. Присмотревшись чуть более внимательно к изображению, я увидел, что это вовсе и не литера, а скрещенные меж собою циркуль и наугольник – символы вольных каменщиков.

– Это очень трогательно, – сухо произнес я. – Сентиментальная история про великого мастера и его ученика, наверное, поразила бы мою глупую дочь, но не меня. Я полицейский, сударь, и мне нужны факты. Я верю вам, верю, что вы, ваши франкмасоны и ваш великий мастер Елагин не убивали пройдоху Шрёпфера. Но я знаю также, что вам хорошо известно имя истинного убийцы. Только вы почему-то боитесь мне его открыть. Я помогу вам. Не нужно называть мне всего имени. Назовите только первые буквы. Вот листок, напишите их, все остальное я выясню сам. Таким образом, ваша совесть будет чиста, ведь вы ничего не сказали мне и никого не предали; догадаюсь я или нет – это уже полностью зависит от меня, а не от вас…

– Хоросо, – сказал герр Афанасьевич, – я напису всего три литеры, славянской азбукой, а вы сами ресайте…

Он взял перо, начертал что-то, потом сложил листок и передал мне.

– Мой вам совет, – добавил он, надевая шляпу и выходя за дверь, в холодную декабрьскую метель, – не развертывайте этот листок. Если вы его развернете, васа жизнь станет космаром.

Актер исчез в зимней мгле, а я вернулся к огню. Я положил листок на каминную полку и долго ворошил угли, вспоминая Фефу, каждый день ее жизни, от рождения и до глупого побега с учителем пения. Потом любопытство всё же взяло верх, я снял с полки листок, сел в кресло и развернул, в красноватом свете углей.

Там, действительно, были только три славянские буквы:

Т. Э. С.

Часть одиннадцатая. Хранитель печати

Писано в феврале 1807 года

Глава семьдесят девятая, изображающая портрет графа Чесменского

В следующем же годе, госпожа моя Дарья Григорьевна, я прибыл в Италию, в город Ливорно, с докладом к моему начальнику, графу Алексею Орлову.

Город сей, свободный для всякой торговли[326], был надежной стоянкой российских кораблей. Тем не менее, многие местные жители со временем возбудились противу русских моряков, особенно католическое духовенство, почитавшее разговоры, которые велись в нашем присутствии, франкмасонскими.

Судите же сами о сих нравах. Граф встретил меня в арендованном палаццо, среди римских статуй и дорогих картин великих мастеров; в одной рубахе с золотым крестом он лежал на оттоманке, закинув ноги на дорогой табурет, а на другой стороне оттоманки, соприкасаясь головою с Орловым и как бы зеркально его отражая, лежал цыган Мотя и бренчал на испанской гитаре. Всюду стояли бутылки с вином и закуски.

Нанэ цоха, нанэ гад,

мэ кинэл мангэ ё дад!

Сыр выджява палором,

мэ кинэл мангэ ё ром![327]

Я вошел в комнату и отрапортовал.

– Алёшка! – граф расправил широкие плечи и поднялся с оттоманки. – Здорово, тёзка! Ну что, видел княжну?

– Видел, – отвечал я, – в Пизе, на балу. Странное дело, сначала она жила небольшим, уединенным двором, почти не выходила в свет, а потом как будто плотину прорвало – танцы, карнавалы, обеды… Алексей Григорьевич, ты же знаешь, мне не по нраву сие, развлечения и шпионить…

– Монашеская душа! Мотя, ты слышал: наш го́жо[328] стесняется развлекаться…

– Миро дэвэл![329] – цыган Мотя тоже вскочил на ноги. – Уж не о той ли рани́[330] говорит мичман, портрет которой лежит у графа на ночной тумбочке! Зело дивная рани, косоглазая!

– Заткнись, дурак! – осадил цыгана Орлов. – Передал ли ты княжне мое послание и приглашение посетить Ливорно и российский флот?

– Передал, и привез ответ, вот, – мрачно отвечал я, передавая письмо. – Я честный человек, Алексей Григорьевич, и буду с тобой откровенен: мне всё это не нравится. Эта княжна – дурная женщина. В Рагузе она удерживала в заточении одного русского юнкера. А более всего мне не нравятся манифестики, о которых пишут время от времени в итальянских газетах. Она самозванка, дочь нюрнбергского булочника, о чем мне доподлинно известно от указанного юнкера… Зачем же ты с ней авантюры крутишь?