Технонекрофил - [4]

Нет, никакой ностальгии. Никаких сантиментов. Более того — ему следовало бы сразу позвонить по телефону из старой записной книжки, не тянуть с этим, но он торопился в институт. Не мог он ни о чем думать, пока прибор неисправен. Не хватало еще здесь застрять! В пятнадцать лет ему тут, помнится, нравилось, но теперь… елы-палы, одно дело — мальчишка, у которого вся жизнь впереди, который твердо уверен, что будет жить при коммунизме, и, действительно, доживет до недокапиталистической демократии, и другое дело — взрослый дядька, который точно знает — помнит! — что оставшиеся годы пройдут при развитом социализме. Да будь даже у него самый что ни на есть подлинный, молоткастый и серпастый паспорт, только представить себе — без компьютеров, с машинкой «Эрика»; без книжных ярмарок и Интернета; с производственными романами и дефицитными изданиями за макулатуру; без плейера, с радиоточками в каждой комнате; «без секса», но с собраниями трудового коллектива — и так до конца… Нет уж, спасибо!

В институте, само собой, была проходная, но была также дыра в заборе и служебный вход. Через год Саня-маленький будет лазить сюда в гости к двоюродному брату, поклоняться электронной счетной машине и слушать разговоры небожителей. А еще через десять лет, после того как оттрубит по распределению, наконец-то попадет в штат. Но это будет совсем другая история.

Вот здесь он наконец-то ощутил ностальгический трепет. Знакомый до боли дырчатый камень подоконников, гулкий коридор, родной запах лабораторного корпуса и даже сальная вонь из столовой в цокольном этаже. В курилке ему пришлось присесть. Все вместе так шарахнуло, что когда по лестнице сбежал Туманян и безразлично скользнул по нему взглядом — для Сани-маленького один из небожителей, для него-теперешнего — смешной чернявый парень с торчащими ушами, ничем не похожий на будущего академика, — даже это ничего не добавило.

Так никуда идти нельзя. Нужно успокоиться.

Он поднял с полу сломанную сигарету. Обычное дело — человек в курилке перед началом рабочего дня. Сейчас покурит и пойдет на место…

— Вам прикурить?

Веселый молодой голос, очки в массивной черной оправе, как у давешнего прохожего. Нет, к счастью, не были знакомы. Он не курил давно, но чего не сделаешь ради конспирации. Очкастый был не один, а с приятелем, очень похожим, но без очков и без сигареты.

— Слушай дальше! — сказал приятель и раскрыл книжку, обернутую в распечатку с перфорированным краем. — Постепенно, видимо, от утомления, речь его приобретала все более явственный кошачий акцент. «А в поли, поли, — пел он, — сам плужок ходэ, а… мнэ-э… а… мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам… мья-а-у-а-у!.. сам господь ходэ или бродэ?..»

Очкастый хохотал так, что пепел сыпался мимо консервной баночки. Чтец тоже давился смехом. Но сигарета закончилась раньше, чем глава. «Ладно, идем. Я тебе потом ее дам». — «Когда?» — «Потом!» — со значением сказал обладатель книги.

Народу становилось все больше, сотрудники института один за другим с топотом сбегали по лестнице — многим, видимо, с утра пораньше занадобился отдел ТО. Что было не так, как в его времени? Интерьер почти не изменился, мода в этом здании — тоже: белые халаты, да и брюки с рубахами, кажется, в 2002-м донашивали все те же… Возраст, конечно. Чуть ли не каждому, кто пробегал мимо, можно было дать около тридцати. Именно они потом станут зубрами и старперами, и при них в полупустом здании будет копошиться мелкий и крупный молодняк, студентики и аспиранты, рассылающие анкеты и куррикулюм-витэ по Страсбургам и Массачусетсам, тридцатилетних же и сорокалетних почти не будет. Да, возраст. И бодрая суета вокруг. Конференция, что ли, подумал он, или чей-то юбилей? И тут же вспомнил, что так было всегда — каждый день. Полно народу, очереди в каждой из четырех столовых, борьба за рабочее пространство в лаборатории…

На него с любопытством глянула молодая особа — лет двадцать пять, без макияжа, на затылке сооружен начес. Узнала? Каким образом?..

— Вам плохо?

— Мне? Нет-нет. Просто задумался. Один момент… — Он запустил пальцы в карман ковбойки — хоть бы был здесь… Ага, вот: квадратик стикера с котенком. — Вот. Это для вас из одной далекой страны.

— Ой, спасибо. У вас пуговица на рубашке оторвалась!

Хихикнула и убежала.

Спасибо, сказал он ей вслед. Девчонка такая веселая. Влюбилась, наверное. И ребята с книжкой тоже, и Туманян… У нас такие довольные физиономии бывают только на фуршетах… «Скажу, что ты кретин. — Почему? — Где у тебя тут турбуленция?.. — Стой, стой… — Нет у тебя турбуленции. Вот я и говорю: кре…» — собеседники скрылись за дверью в коридоре. Да-а. А второй-то не обиделся. Ничто, как говорится, не слишком: ни радость, ни откровенность, ни критика. Не принята была политкорректность, и дурака называли дураком, а не представителем интеллектуального большинства… Я-то думал, это аберрации памяти — что прошедшее время представляется много радостней настоящего.

Глупо выходит. Ведь это же мой институт, и я теперь чужой на этом празднике жизни. Чужой среди своих. Этот мир меня больше не примет.

…А собственно, почему нет? Можно симулировать потерю памяти. Как это делается — просветился в свое время. Ну не съедят же меня! Положат в больницу, накачают уколами… пусть: даже если я буду рассказывать чистую правду, примут за бред. Если честно перескажу им события последних двух-трех лет своей жизни, даже самый патологически бдительный сотрудник органов в такое не поверит. В дурку можно загреметь? Да вряд ли. Просплюсь от укола и продемонстрирую полную ремиссию: простой советский человек, знать не знаю никаких российских президентов, никаких депутатов от компартии в нижней палате Думы, никаких персональных вычислительных машин и отношусь к подобному бреду критически. Пускай сочинят мне биографию, оформят документы. Устроюсь работать, получу диплом на вечернем или сдам экстерном, если сейчас это практикуется. Сюда, ясное дело, с перерывом в биографии не возьмут, но, скажем, в Крольчатник… Да хоть обозревателем в «Науку и мысль», хоть тушкой, хоть чучелком, но здесь! Среди своих!