Театральные записки (бриколаж) - [67]
В эти дни мы написали Зэмэ письмо.
…Медленно движется магнитофонная лента – Вы читаете стихи Ольги Берггольц[92] (помните, мы записали Вас три года назад у Наташи дома).
И опять, как тогда, но только усиленный годами воспоминаний, вопрос: «Да откуда же берётся такая сила, сила и неистовость, с которой звучат стихи?».
Трагедия? Но это не античность: безмерность и субъективизм чувств не вмещаются в холодную трагедию судьбы и рока. Не судьба причина трагической бездны разрывов, а Я, Я сама так распорядилась.
Почти в каждом стихотворении доминирует личность, субъект – Я.
Неистовость и безмерность желаний, мыслей и поступков. Но не христианская безмерность страдания (так мы всегда писали о Вас). В Вашем характере нет места смирению, примирению: слишком сильны гордость и ненависть. Ненависть не к личности, а ко всему случившемуся. Получается замкнутый круг: ненависть к тому, что есть (это «есть» – несправедливо), но во всём этом виноват не кто-нибудь третий, а сама Личность, а если сама – то сама и осилит…
А ещё – сила памяти, мужество жить, всё помня, и всякий раз, начиная жизнь сначала, принимать в новую жизнь всё своё прошлое. И в этом путь к гармоничной целокупности бытия, к сопряжению в одном мгновении целой жизни: прошлого, настоящего и будущего. И от этого такая ёмкость, бездонность звучания Слова, в нём прошлый и будущий опыт.
В Вашем чтении слышится не дикое сырое чувство, а страсть, ставшая искусством, формализованная и доведённая до совершенства. Зэмэшка, мы когда-нибудь писали Вам, что Вы – мастер формы? Нет, но об этом в другой раз..
Спасибо Вам.
В Москве пьяняще цветёт липа.
Зэмэшенька, напишите нам что-нибудь.
2–3 сентября 1977 г.
Зэмэ была в Москве на съёмках гоголевского «Носа» у Ролана Быкова – всего два дня, проездом в Тбилиси, позвонила нам. Третьего мы весь день провели у неё, опять вместе, на машине от Мосфильма отправились в Шереметьево. С машинами получилась какая-то путаница: нас довезли лишь до автовокзала, было уже шесть часов, самолёт улетал в семь, ехать до аэропорта не на чем. Зэмэ волнуется: регистрация давно прошла, автобусы уехали. Пришлось брать такси, и за десять минут до взлёта она должна была быть в Шереметьево. Чем кончилось дело, не знаю, мы посадили её в такси и отправились домой.
Зэмэ была солнечно-осенняя, загоревшая, неузнаваемо похудевшая после жизни на море, она напоминала шестнадцатилетнего хиппующего подростка в расклешённых чёрных брюках, в белой рубашке с расстёгнутым воротом и завёрнутыми рукавами, а ещё – роскошный моднющий мексиканский пояс с металлической пряжкой. Мы обалдели, и полчаса прошли за нашими охами и ахами!
– Ах! Какой загар! Ах-Ох! (одновременно) как похудели! Как удалось!?
– Способ один – влюбиться.
У Зэмэ – новая фантазия – любовь к В. Весь день о нём и шла речь: Зэмэ восхищалась, мы смеялись и подшучивали над ним, в ответ нам: Закройте дверь с той стороны!
Зэмэ вновь заболела Цветаевой, потому что опять влюбилась – переродилась и заново начала открывать мир.
Она читала нам стихи. Пили портвейн, настоящий, подарок моих португальцев, но, как всегда, почти без закуски, на гостиничной тумбочке лежали трёхкопеечная булочка и жалкие кусочки колбасы. Мы долго говорили о всякой ерунде, а потом вдруг Зэмэ спросила:
– Вы, наверное, забыли, что 31-е? [93]
– Нет, – прерываем мы.
– Ну, ладно, поехали. – И она резким движением встаёт и подходит к окну.
– Куда? – глупо, вдогонку успеваем спросить мы.
– Слушайте Цветаеву.
Она стояла, стройная, юношески гибкая, вся какая-то ветреная, неуспокоенная и читала стихи.
Она стояла в прозрачном зелёном воздухе и светилась, как луч солнца, проникший сквозь опущенные жалюзи в комнату, окутанную сумраком и покоем.
Она читала Цветаеву.
Ни секунды покоя, вся в движении – движение рук, глаз, взмах, взлёт, полёт. Сидя на столе, нога на ногу, она бросает слова, туда, куда-то в угол, кому-то невидимому.
И запнулась, пытается выкарабкаться, но, нет, не может продолжать.
– А, чёрт, это уже личная жизнь. – И, смотря в окно, в золотые листья. – Ну, на х… я ты мне нужен! – Это о В.
Да, этот цикл не о Юрском. Свою любовь к нему она уже пережила, переболела.
Многих стихов – нет. Нет всего о молодости, нет о ревности, появились новые:
М. Цветаева, 1916 г.
– и любимая из этого стихотворения строчка, которую Зэмэ повторяет несколько раз за вечер -
