Театральные записки (бриколаж) - [65]

– Вот сами посмотрите, скажете.

ЗэМэ очень устала, лицо сильно наштукатуренное, нервное, руки трясутся.

– Очень устала. Пойду, высплюсь до спектакля.

ЗэМэ болеет, воспаление какого-то ушного нерва, это мучительно, к тому же пьёт лекарство, от которого тошнит и хочется спать, трудно играть.

– Пора на пенсию, – ЗэМэ, и сама не верит в то, что говорит.

Пауза.

– Как Максик?[89] – Спрашиваем мы, чтобы что-то спросить.

И Зэмэшка рассказывает то, что мы уже много раз слышали:

Однажды его взяли в театр на спектакль «Валентин и Валентина». В антракте ЗэМэ выходит вся заплаканная по роли. Он бросается вытирать ей слёзы:

– Зина, кто обидел мою Зину?

– Нет, нет, Максик, это я просто играю.

– Плохие у вас игры.

Зэмэшка нам: Я же ему всё время говорю: «Я пошла играть». -Ну он и думает, в мячик или ещё во что-нибудь.

Проходная мне ужасно не нравится, кругом одни любопытные рожи.

– ЗэМэ, пойдёмте немножко погуляем.

– Нет. Я устала.

<…>

Весь день таил в себе неясности и несуразности.

– Ну, вы сейчас куда?

– Гулять.

– Когда вы уезжаете?

– Сегодня.

– Приходите к половине восьмого, я спущусь и проведу вас, билетов достать не удалось.

– Куда прийти?

– К проходной.

Грохнулась чья-то сумка

– Может быть, у вас что-то взять?

– Нет-нет, мы налегке, как в университет.

– До вечера.

– До вечера.

Мы вышли на Фонтанку, пошли к Невскому, захотелось есть. Перекусили в «Пятиминутке». Ели пирожки с бульоном, пили кофе со сладкой булочкой с изюмом. Сидели на высоких круглых стульчиках, словно на жёрдочках, неспешно разговаривали о пирожках. Спустились к Неве через Мойку и Лебяжью канавку. Пыль, духота, в руках у меня большой букет ландышей, удивляющих ленинградцев больше, чем какое-нибудь тропическое растение. Наташка ищет мороженое, Ленка – спички. У меня на душе как-то смутно: ЗэМэ абсолютно чужая, между нами непробиваемая стена холода.

Вышли к Неве, здесь пахло морем, ветром, нашим Ленинградом. Свинцовые воды, тускло светится шпиль Петропавловки – во всём этом было что-то щемящее, зовущее, наше, заставляющее думать, писать, творить. Шли мимо торжественно покоящихся дворцов. На одном из них мемориальная доска: «Здесь жил академик Е. В. Тарле». Академик Тарле написал о Наполеоне.

– Ещё бы, если бы из нашего окна был бы такой вид, мы бы написали о трёх Наполеонах. Ещё бы – видеть из своего окна Неву и шпиль Петропавловки. А если бы мы жили в доме, где сейчас Дом учёных, то на первом бы этаже мы написали «Преступление и наказание», на втором «Идиота», а на третьем «Братьев Карамазовых», в доме бы рядом мы написали бы «Войну и мир». И всё дело просто в том, что мы здесь не живём.

(Последние несколько лет каждую зиму, каждый январь, мы живём на Миллионной улице, в доме 27, что рядом со всем великолепием дворцов и пейзажей, но что-то ничего эпохального из-под моего пера не выходит. – А.Л., 2019).

В Летнем Саду сидели на скамеечке напротив вековых лип с искорёженными стволами.

– О чём они говорят ночью?

Друзья начали изображать на два голоса:

– Охо-хо! Как корни болят!

– Да, хватит-то скрипеть, надоело!

– Ну, бросьте ныть. Каждую ночь одно и то же.

– Охо-хо…

Сколько жизней, сколько судеб.

Ленка смотрела на липы, Наташка болтала, а я думала о ЗэМэ, о том, что она чужая, и о том, что она стареет.

«Глобус» (так в честь Шекспировского театра мы назвали БДТ) погибает. Ещё лет десять он будет жить по инерции, но взлёты. Они в прошлом.

Было душно, как перед грозой, Наташка доела мороженое, пора идти. В пруду плавали два усталых лебедя:

– Их обманули в Московском зоопарке, сказали, что они будут жить в столице, в Санкт-Петербурге, а отправили в провинцию.

Но лебеди величественно проплыли мимо, не обращая на нас никакого внимания.

Перед спектаклем поужинали в кафе «Аврора». Кафе, как и всё сейчас в Ленинграде, ремонтировали, окна были закрыты и завешены тюлем, внутри было почему-то очень светло и тепло, как осенью, когда придёшь из темноты и дождя домой, как в детстве, когда привозили на саночках из зимней метели в тёплую комнату с оранжевым абажуром.

Шли к театру по улице Росси, волновались. Народ ловил билеты, но гораздо меньше, чем обычно. Хотя, впрочем, это было заметно только нам. Стало ещё грустнее.

У театра взбудораженная толпа, оживление, последние попытки поймать билеты. Мы стоим на нашем месте и курим, всё, как прежде, но ещё немного, и всё рассыплется. Подъехала машина Сергея Юрского, на заднем сидении Наташа Тенякова, мы их сначала не узнали. Полвосьмого, последние судорожные затяжки. В проходной позвонили ЗэМэ, минуты через две она выбежала, сунула один билет:

– Идите к Пал Палычу, он ещё двоих посадить обещал, поставить стулья. – А потом (уже на бегу) – После спектакля здесь.

По лестнице поднимаемся на Малую сцену, находим там Пал Палыча, раздеваемся, оказываемся в фойе Малого зала: белые столы, стулья на колёсиках, стенды, фотографии. Собирается публика – ленинградская элита. Мы ходим среди публики, нам интересно знать, что говорят, что думают.

И вот спектакль кончился.

Спектакль – средний, но смотрится с большим напряжением, первое действие всё на истерике, в основном благодаря Наташе Теняковой. Очень слабый текст, несовершенное воплощение, абсолютно не расставлены акценты, спектакль – цепь приёмов, порой сшитых белыми нитками. Блестящий актёрский ансамбль. Но главное – было абсолютно непонятно, почему этот текст ставит именно Сергей Юрский, что взволновало именно его? Не хотелось отвечать, что просто неустроенность быта или несовместимость двух миров стали главными нервами спектакля. К тому же сам Юрский явно играл не чудака, он был, как всегда, умён и рационален.