Театральные записки (бриколаж) - [64]

Потом провожали её на вокзал, снабдив «гостинцами»: банкой варенья и банкой солений, отчего сумка её стала неподъёмной. Похолодало. Она стояла в своей «медвежачьей» шубке, медвежачьей, потому что похожа в ней на медвежонка, в тёплом платке, закутанная, как маленькая девочка, и махала нам из тамбура. Поезд долго не отходил, потом медленно поплыл вдоль платформы. Мы побежали вслед, махая руками, мы улыбались друг другу.

До наших посиделок день вспоминается обрывочно.

От вокзала до Мосфильма ехали на такси.

ЗэМэ: «Я не люблю Москву».

Я: «Нет, Вы, наверное, её просто не знаете, не привыкли».

ЗэМэ: «Но теперь уже поздно привыкать».

Разговаривали о трагическом в жизни. ЗэМэ сказала что-то о том, что страдание в жизни необходимо.

Лена: «Так что же, Вы считаете, что пострадать человеку необходимо? Чем хуже, тем лучше? Как говорит Достоевский, страдание облагораживает человека?»

Я (по-домашнему откинувшись на спинку кресла): «Один наш преподаватель говорил, что лишь у счастливого человека может быть гармоничное восприятие мира».

ЗэМэ: «Да, но когда я была в Свердловске на гастролях и ходила там по самым заброшенным деревням и сёлам, в пыли, по дорогам, иссушённым солнцем, переходила вброд реки, разве смогла бы я ощутить всю полноту жизни, если бы за спиной у меня не было бы всех моих несчастий? Или Ванька? Разве я смогла бы до конца понять, что такое иметь хорошего сына, если бы он у меня всё время был хороший? Если бы я не перенесла этого ада?»

Мы: «Да, пожалуй»…

Страдание как путь познания истины – об этом говорила ЗэМэ.

Один день в Ленинграде (Премьера спектакля «Фантазии Фарятьева»)

1 июня 1976 г.

Аня С.

Сегодня пасмурное утро, девять часов, ученица моя опаздывает, сижу у окна в аудитории на восьмом этаже, в тумане не видно Москвы, только – зелень университетских садов. Привычно, знакомо. А в воскресенье мы были в Ленинграде.

30 мая 1976 года была премьера, шёл третий спектакль, поставленный Юрским, «Фантазии Фарятьева». А почему бы нам его не посмотреть?! – решили мы ещё в четверг.

Родителям сказали, что едем в Переделкино. С утра светило солнце, было яркое майское утро. Вдоль дороги от Подлипок до Москвы, мимо окна вагона проплывают белые девятиэтажные дома, цветущие белые, ажурные, яблони и вишни. В этом году буйно цветут вишни. Всё яркое, чистенькое и свежее.

В 7.00 наш поезд отошёл от Ленинградского вокзала. Не верилось. Мы ехали в Ленинград налегке, словно отправлялись в университет на занятия. По дороге говорили об Ольге Литвак, о её и нашем театре, пели.

(Как много мы пели, и почти везде! А театров в то время на филфаке было три: английский театр, театр Оли Литвак и наш театр, «Филологический театр», вернее, «Филологический театр самых умных и гениальных людей», так он, конечно, не назывался, но именно так замысливался. – Авторы, 2019).

В дороге познакомились с молодыми ребятами, много смеялись. Доехали как-то совсем незаметно. Поэтому, когда ступили на Ленинградскую землю, оказались на Московском вокзале, всё равно не верилось, что мы в нашем любимом городе.

Купили билеты в обратный путь, в Москву. Развернули наш чудесный букет цветов, который купили ещё в Москве и который предназначался ЗэМэ. Три белых пиона, только-только вылупившихся из бутонов, три голландских тюльпана и много-много белых, почти нераспустившихся ландышей. Такое обилие цветов поражало всех ленинградцев, особенно ландыши. Мы весь день бродили с пёстрым букетом по городу, купали его в Неве и чуть не раздарили весь букет прохожим, а вечером свежий и душистый всё же подарили ЗэМэ.

Так вот, мы вышли на Невский, серый, пыльный и многолюдный. С Ленинградом что-то произошло, он был, словно после землетрясения: кругом полуразрушенные дома с выбитыми стёклами, какие-то завалы, часть домов в лесах, все вывески на Невском обёрнуты в бумагу. И на всём пыль, а на барельефах – такой толщины, что нимфы кажутся одетыми в чёрные платья. Ленинград выглядел провинциально, было обидно за столицу.

Мы, всё больше и больше удивляясь, шли к кораблю нашего любимого театра. На Фонтанке всё те же разрушенные дома, пыль, а вдоль набережной – липы. Спектакль только что кончился, в проходной мы попросили передать ЗэМэ пионы, белые, пахучие, ещё по-московски свежие. Вахтёрша вызвала ЗэМэ. Минуты через две ЗэМэ спустилась. Традиционные поцелуи, цветы.

– Какой запах!

– Это московские, и тюльпаны – московские!

Мы все вместе садимся на чёрный диванчик в проходной.

– Ну, как у Вас дела?

Нам не о чем говорить, тем более в этой унизительной проходной, где всё время мелькают чужие любопытные лица. ЗэМэ начинает говорить какие-то необязательные фразы: о Ваньке, который чуть не женился, но невеста заснула на «Дачниках», и на этом их роман закончился. Тут же вспомнила о давнишнем романе какой-то Лиды с каким-то красавцем-дураком, о котором это неизвестная Лида, когда её спрашивали, о чём она с ним разговаривает, говорила:

– Мы с ним не разговариваем.

Потом говорили о «Дачниках», о том, что спектакль не удался, слишком длинный и скучный. Гога на одной из последних репетиций кидал об пол текст пьесы и вопил: кто, мол, ему подкинул эту дрянь? Спектаклем все недовольны, а вот «Фарятьев», это – да! Но принимают спектакль неровно: или очень ругают, или очень хвалят. Худсовет – не принял. Стриж на просмотре заснул, но Гога сказал: «Ставьте».