Театральные записки (бриколаж) - [60]

– ЗэМэ, можно прочитать, что написано на иконе?

– Да, разве вы ещё не читали?

– Нет, – мы берём икону и начинаем с Леной читать вслух.

– Нет, нет. Это должен каждый читать про себя. Это святое дело.

Читаем каждый про себя. Распространённый христианский сюжет: жила некая дева, была грешницей и распутницей, жила в праздности и богатстве, покаялась, раздала все драгоценности, стала вести жизнь праведницы и сподобилась благодати при жизни совершать чудеса.

Здесь же деревянный божок, кем-то подаренный, наш кораблик. Сверху, закреплённый за резьбу, спускается крест Святого Иштвана, висит фотография Киры Лаврова.

Рядом с зеркалом стоит диван (кровать), кровать не кровать, назначение её не понятно: может быть, когда рядом стояла вторая, они и были кроватями, а сейчас это с таким же успехом можно назвать раскладушкой, топчаном, и ещё чем-нибудь в этом роде. На ней сидят, играют в разные игры, на ней разбирают архив, порой она заменяет стол, который всегда завален либо бумагами и книгами, либо посудой. И вот на ней ЗэМэ иногда спит, иногда. Потому что вообще неизвестно, когда она спит. Над кроватью – католическое распятие, а прямо перед глазами – два парных портрета, написанные Гаричевым[82]: ЗэМэ и Юрский, между портретами – цепь. Но цепь разорвана и не касается портретов. На стене напротив ещё одна картина Гаричева – Голубая «Моя луна», под ней цветы и красный перец, а ещё ниже – вторая картина, без названия – на ней две обнажённые фигуры, мужчина и женщина, они сидят к нам спиной, а, может быть, это не фигуры, а просто глыбы удивительно нежно-розово-зелёного камня.

Стол. Стол старый, над столом портрет Киры Лаврова (тоже работы Гаричева), дальше – шкаф, шкаф тоже старый, наверху – книги и сувенирные кошки (подарки к спектаклю «Кошки-мышки»).

Радиола стоит на двух берёзовых чурбачках, их притащила ЗэМэ вместе с Олей. На других чурбачках – причудливые корни дерева: то ли балерина, то ли чудище лесное.

Книжный шкаф забит книгами, остатки прежней роскоши. Между книгами фотография Вани и какого-то болгарского друга, он умер недавно. Он был «замечательный человек». Над шкафом портрет Чехова и небольшой рисунок Гаричева же – Юрский с саксофоном из спектакля «Божественная комедия».

Сервант завален сувенирами.

– Вот вы вчера чего-то тут болтали: Какая квартира! У меня же всё не просто так. – Она берёт вещи, одну за другой показывает нам. Она знакомит нас с вещами и людьми.

Вырезанный из дерева портрет человека – это ей подарил какой-то мальчуган на первом её концерте без С.Ю. Собака с длинным-длинным носом:

– Её мне прислала в больницу Наташка Т.: «Когда тебе будет плохо, то ты её гладь». – ЗэМэ любовно гладит пса.

Ослик – «Его мне подарил мой любовник, извините за компанию, хороший был человек».

Гонг шекспировского театра, колокольчик курса (лучшему актёру года), чашка тончайшего фарфора (когда-то её подарил друг С.Ю., чтобы замолить разгульную ночь на гастролях в Германии); кусочек пушкинского колокола, подаренный Семёном Степановичем Гейченко. ЗэМэ говорит об этом подарке с трепетным благоговением. Солёные и сахарные кристаллы, жетон от ключей будапештской гостиницы, сделанный в форме самой гостиницы (тут ЗэМэ рассказывает историю похищения жетона), деревянный пингвинчик – подарок маме от Вани на Восьмое Марта, кусочек резьбы фонаря БДТ (от первого выпуска студии БДТ). И ещё – огромное количество сувениров, а вместе с ними и рассказов о прекрасных людях, встретившихся на её пути.

В комнате нет люстры, вместо неё рог, а из него торчат стручки красного перца. На стенах висят цветы в птичьих гнёздах, ветки деревьев, какие-то травки, над телевизором берёзовая кора в корявых наростах, а в них – свечи, всего три, а между ними «лунная ветка». В корзине для газет – шпага.

Комнату ЗэМэ описывать больше не могу – нет сил, получается инвентарный перечень вещей, нет самого главного – души. Правда, как сказала ЗэМэ, за душу сейчас мало дают.

На кухне – кавардак: немытая посуда, фарфоровая курица, прямо как настоящая, и тюльпаны в великолепной огромной чёрной корзине. В такую корзину только картошку собирать, а в ней – тюльпаны. Тоже – огромные, красные, а один – розово-пестрый, бело-розовый, наш, то есть он распустился у нас на глазах.

17 февраля 1975 г.

Описание квартиры не получилось.

Едем утром в поезде в университет, Леник читает моё описание Зэмэшиной квартиры, по ходу действия комментирует и хмыкает:

– Почему то ли сервант, то ли шкаф? У неё прекрасный сервант и книжный шкаф. Кровать-раскладушка?.. У неё нормальная кровать. Почему старый стол? Старый шкаф? И кухонные табуретки? И шкаф, и стол, и стулья, и кресла, всё – из хорошего гарнитура шестидесятых годов. Табуретки приносят только тогда, когда много народа и не хватает стульев, которые очень приличные и обтянуты тем же материалом, что и кресло. И такого же цвета покрывало на кровати. Старый шкаф? Березовые чурбачки, коряги?.. Можно подумать, что это комната старьёвщика, собирающего утиль!

Я злюсь, в запале говорю, что так всё и было, что ничего хорошего у неё в комнате нет, кроме «утильсырья», а потом сравниваю Калошку (школьное имя Лены Л.) с N, что, мол, наверное, я очень плохо пишу, потому что мои записки уже дважды были поняты «вверх тормашками», в Болгарии N и сейчас. Словом, я кипячусь, как самовар.