Театральные записки (бриколаж) - [57]

Пришла Наташка, мы её провожали в Москву. Мы сидели за столом, ели, пили сухое вино и хором расхваливали ЗэМэ Москву. А она всё не могла её принять за то, что все в ней – «показушники», да и сама Москва вся «показушная». В Москве – одиноко. Представьте себе человека, «который никому не позвонил». Мы не могли этого представить. В Москве нас согревают даже камни. Москва – нежная. А Ленинград – холодный. Эти огромные пространства, эти реки, ветра. В Ленинграде невозможно жить, когда тебе плохо – замёрзнешь.

– Когда плохо, идёшь по мостам через реки, а в них фонари, дома отражаются. И кажется, что там, в глубине – праздник, бал. Там праздник, а не здесь…

– Ну, ЗэМэ, вот до чего Вы договорились. Разве не о том же говорили мы. Бросьте эти мысли.

– Нет-нет, я же не о том, – говорит она тоном растерянного ребёнка, которого поймали на плутовстве.

– ЗэМэ, хватит об этом. Выпьем за Вас! Вино для королевы! (Всё застолье мы играли в Мольера).

ЗэМэ постепенно пьянела, засобиралась в Москву, но они с Наташкой никак не могли решить, в чём же ей лучше ехать, в шубе, которая сейчас в ломбарде, или в концертных платьях, которые пеной кружев лежали на стульях рядом со шпагой, которую она тоже хотела прихватить с собой.

В 12 ночи Наташка уехала, ей на прощанье подарили ташкентскую травку «на счастье». Мы посадили Наташку в такси. Вернулись к ЗэМэ.

Впервые за десять дней она вновь оставила нас у себя ночевать. И опять, как прежде, она говорила всю ночь. Но раньше она вся была, как окровавленный комочек, пульсирующий в ритме сердца. Вздрагивала от любого прикосновения к прошлому, тянулась к любой ласке и участию, принимала в своё сердце всех, кто был рядом с ней в это время. Жизнь – нескончаемая исповедь. Сейчас ЗэМэ говорила совсем по-другому, казалось, она хотела сама себе объяснить всю свою жизнь.

– Родилась в Ростове-на-Дону, мать – донская казачка, отец – украинец, дед – цыган и циркач с огромными усами, работал в цирке снабженцем, он надевал на усы какой-то странный чехол, чтобы они закручивались… Он был красавец цыган. У него была куча любовниц. Его расстреляли во время войны за то, что у него сын – гэбэшник. Донесли соседи.

А бабка? Жива до сих пор, ей уже больше девяноста лет, но каждый день перед обедом она выпивает по рюмке самогона, на праздники они собираются вместе с зятем, каждый приносит свою бутыль, пьют вместе: как-никак – праздник[79].

А потом ЗэМэ рассказывала о своих эксцентричных выходках у Стрижей[80], о викингах, о первых годах в театре, о детстве, вспоминала, как в Ростове ела смолу с вишнёвых деревьев, как мать купала её в ромашках, как в шесть лет вместе с соседской девчонкой мечтали стать Любовью Орловой, а во время войны отец этой девчонки стал власовцем-предателем и донёс на деда ЗэМэ, вспоминала море, Геленджик. Отстранённо, с глазами ушедшими в себя, говорила о Серёже, опять о викингах, о сыне, о театре.

Заработало радио, проиграли гимн. С добрым утром, Ленинград! Значит, шесть часов. Радио выключили и опять слушали рассказы ЗэМэ.

На столе стояли четыре пустые бутылки «Рислинга», а в зеркале отражались чёрно-розовые кружева концертных платьев и шпага. Уже восемь часов. Мы все устали. Лица осунулись, три пары огромных чёрных глаз. Пора спать. Спокойной ночи. Вернее – дня. Проснулись в четыре, уже темнело. ЗэМэ ещё спала. Начали, не вставая, читать сценарий Киры Муратовой, скоро проснулась ЗэМэ. Встали, убрались, она накормила нас кашей с вареньем. Пришла Оля, пошли сдавать бутылки. На улице промозгло, холодно. Вернулись часа через два, у ЗэМэ была Ксана, до нас они выпили. Видимо, ЗэМэ нелегко давалась новая жизнь – трудно стать выше всех и всего, что прошло.

Сегодня ЗэМэ была совсем прежняя, открытая и беззащитная.

Слушали пластинки Марлен Дитрих, Утёсова. Потом прощались.

Мы ехали на автобусе по улицам, которым не видно конца, по широким мостам через реки, в которых отражается город, и думали: как в такую короткую жизнь могло всё вместиться?

3 февраля (понедельник)

Лена Л.

…а мы всё не спим.

ЗэМэ рассказывает нам про домработницу Нюру, про Копеляна, Шукшина, про «королевскую» квартиру и про Ванечку.

Она рассказывала нам про Ваню всё то, что рассказывала и прежде, ничего нового, но как-то абсолютно по-другому – всё от третьего лица, не о себе.

– А Ванька неплохо пишет. Он написал рассказ.

Она вспомнила его детское сочинение о дожде и ветре – очень интересно! «Входит мама: «Ты опять ничего не делаешь?!», – а что я ей скажу, я действительно ничего не делаю, я просто смотрю на дождь и слушаю, как завывает ветер.»

Как это талантливо, верно и больно!

Мы легли спать, когда заработало радио, четверть восьмого.

Проснулись в четвёртом часу. Уже почти сумерки. Со стены смотрит Юрский, Чехов, Адам и Ева – рисунки Анатолия Гаричева.

Мы читали странный сценарий Киры Муратовой «Девушка», очень странно.

Потом ели пшённую кашу и ходили сдавать бутылки – отнесли целый чемодан и три сетки, правда, одна сетка была с молочными бутылками.

Накупили ей еды и прихватили бутылку водки.

Встретились с Олей, с ней и ходили сдавать сей груз. Она рассказала нам о Ленке, о «новой» ЗэМэ. Но это нас уже не волновало, мы уже ЗНАЛИ её, приняли и всё поняли.