Театральные записки (бриколаж) - [39]

А сейчас до трёх ночи болтает с нами, потом будит нас в половине восьмого, заботливо кормит и провожает. Вечером опять ждёт, и опять до трёх часов мы все не спим. Как и раньше, вокруг неё девчонки, поклонницы и приживалки. Все её любят, без устали ревнуют, все требуют постоянного внимания и заботы, потому что все «очень несчастные». ЗэМэ обо всех заботится, всем сострадает. Откуда только силы берутся?

Наташка, прощаясь: «ЗэМэ, берегите себя!»

Она: «Ничего, я и так красавЭц!»

Да, когда она говорит, в движении, в рассказах, вся в той жизни, она – прекрасна! Но ведь есть же пределы силам человеческим, ЗэМэ себя совсем не бережёт!

После болезни она потеряла ощущение вкуса и запаха.

ЗэМэ: «Теперь я только спрашиваю у Лены[53]: Солёное? Кислое?»

Мне все говорят: «Как же, Вы не чувствуете запахов!» – «Ну, так я и дерьмо не чувствую. Только вот жалко – цветы. – Пауза, она словно старается обнять все цветы, стоящие в комнате. – Но цветы я всегда чувствую».

Наташа, успокаивая меня на улице: «Слава Богу, что она ещё видит».

А вот как этот день описывает Наташа К. (Наталья Кожанова).

14 июля 1974 г.

Будильник звонит в 4.30. Надо в 6.20 на вокзал встречать своих болгар. Наскоро собираемся. Золотая Аняша! Она мне готовила все завтраки, за исключением тех, которые готовила Зэмэша. Надеваем всё теплое. Утро прямо-таки туманное и седое. Ни одного человека на улице, ни одной машины. Воскресенье. То ли мы дремлем, то ли город… По наивности мы собирались ехать на троллейбусе. К счастью, попалась попутка на тот же вокзал. Дядька оказался неплохой. Хоть рубль и взял, но в дороге был очень внимателен, ехал медленно, показывая город, и любил Ленинград вместе с нами. Тихо. Нам, как всегда, ужасно повезло. Никто не видит город в этот час. Он полон чьих-то ожиданий и обрывков снов. Я таращу глаза, мне до странности хорошо и слегка хочется спать. Улицы пусты, как сцена в закрытом театре, где сложены декорации и реквизит, а труппа ушла в «пассивный период». Бери, что хочешь, и играй любую пьесу. А город ждёт. Вот сейчас откроется дверь этого дома, и из него выйдет Т.В.[54] Ей 25. Или нет, пусть только 16. Она выйдет, посмотрит в сторону солнца и улыбнётся, как на своей школьной фотографии, чуть-чуть загадочной улыбкой Моны Лизы, улыбкой, как будто предназначенной кому-то и в то же время – никому. Вот она видит нашу машину и мои выпученные глаза. Она смеётся, машет нам вслед рукой и перебегает дорогу. Т.В., так рано, куда Вы? А здесь просыпается Зэмэша. Тихонько выскальзывает из-под одеяла, поглядывая на спящего Серёжу. Распахивает балконную дверь, на секунду застывает на пороге, мятая утренним сном, в длинной ночной рубашке до пят и босиком. Потом быстрым лёгким движением наклоняется к цветам. Что-то поправляет, разглаживает и ласково шепчет им. А Гога спит ещё, добродушно посапывая и похрюкивая во сне.

Вот и Невский. Здесь, может быть, недавно проходил Пушкин, возвращаясь с ночной пирушки, а может быть… Но мы уже почти приехали, и тут везде снуёт народ совсем не XIX века.

Встретили болгар, словаков и югославов, проводили до студенческого городка, подхватили мальчика Жору, сказав, что едем доставать билеты, и наши потопали в Эрмитаж. У нас же были несколько иные планы. Сначала мы заскочили на цветочный базар у «Парка Победы» и купили там огромный букет ромашек. Потом предупредили Жору, что перед железнодорожными кассами мы должны забежать в БДТ. Жора подчинился нам как неизбежности, впрочем, он и вообще был хороший парень. У Зэмэши сегодня дневной спектакль. К сожалению, опять «Валентин и Валентина». Мы храбро входим в проходную, и здесь нас, конечно, останавливают. Пройти – не пускают, и сами передать не хотят, мол, нельзя отлучаться. Мы стоим в растерянности. На счастье (нам, как всегда, везёт) выходит наша милая старушка-гардеробщица. Она видит, как мы топчемся с цветами, и ей любопытно – Кому это? Мы от радости чуть ли не кидаемся ей на шею и сразу всё объясняем. Она берётся отнести цветы, заявляя нам гордо, что, конечно же, конечно, она знает ЗэМэ Шарко. Дело сделано. Мы возвращаемся к Жоре и вместе с ним идём в кассы «Интуриста». А они сегодня не работают. Приходите завтра. Мы садимся на скамейку под деревьями напротив Исаакиевского собора. Сидим и тихо млеем, обдуваемые всеми ветрами. А ветра – ого-го! Сидеть можно только на солнышке. Мы на нём и расположились. Лениво разглядываем Исаакий и находим, что он не русский, не православный и не религиозный. Ничего святого! Смесь светского дворца с римским Колизеем. Лениво расспрашиваем Жору о Молдавии и молдавских болгарах. Интересно, что все там с рождения пьют вино, а чай вообще не употребляют. Подогрел мальчик вино вместо чая и пошёл в школу. Потом Жора уходит, и мне ужасно хочется спать. Прикладываюсь к мягкому Нюшиному плечу, закрываю глаза и блаженствую. В голове светло, ласково и легко, то ли от солнца и ветра, то ли просто так. Потом мы кормим воробьёв печеньем. Они залезают к нам даже под ноги. Я стараюсь не шевелиться, чтобы не спугнуть. Нюша делает неосторожное движение, и они тучей взлетают над нами. Снова закрываю глаза. Солнце лезет ко мне сквозь ресницы. Я улыбаюсь ему про себя и начинаю задрёмывать. Удивительно хорошо. Но Нюша безжалостно поднимает меня, говоря, что опоздаем к концу Зэмэшиного спектакля. А мне не нужно ни Зэмэши, ни спектакля, только бы спать вот так на солнышке. Волочусь за ней по Невскому, ворчу и причитаю. Жарко. Ну, вот мы уже и у театра. Народ валит нам навстречу – кончился спектакль. Мы стоим у парапета Фонтанки, напротив проходной, и ждём. Глядя на выходящих из театра людей, я начинаю вновь осознавать, что ЗэМэ – не просто Земешенька, Гуленька, родненькая, но она, прежде всего, – актриса БДТ. Что это она только что ходила по сцене, играла и кланялась, и все эти люди, не отрываясь, смотрели на неё. Меня охватывает знакомая дрожь. Гляжу на Аняшу – та уже давно дошла до кондиции.