Театральные записки (бриколаж) - [41]

Пересказывать или записывать её рассказы – невозможно. Они неуловимы. Попытаюсь записать для памяти лишь немногое из того, что обрушилось на нас в эти четыре дня[57].

– Ну, что я могу написать? Вы ждёте от меня чего-то необыкновенного. Я не могу писать. Сколько раз я садилась и начинала: «Здравствуйте, мои девчушки-мартышки!» – И всё, и опять: «Мои девчушки-мартышки». – А что дальше? Вы же ждёте от меня чего-то необыкновенного.

– Да, что Вы, Зэмэшка. Ну, напишите хоть что-нибудь, что Вы жива и здорова.

– Ну, что я здорова, вы и так знаете. Я часто пишу письма вам, но никогда не отправляю.

У Зэмэшки есть целая папка – «неотправленные письма».

– Вот приедете и разберёте, – часто говорит она.

– Когда я начинаю вам писать, то всегда думаю: вот приедут, я им всё расскажу.

(Наш разговор с ЗэМэ постепенно превращался в устный ответ на наше письмо о Театре, в котором мы, продемонстрировав свою начитанность, процитировали фрагменты текстов всех теоретиков театра, начиная от Аристотеля, и назадавали множество вопросов в надежде на ответ ЗэМэ.

Вот фрагмент письма:

«…театр по природе своей двулик, театр – чудовище, ломающее и корёжащее людей. Но не только людей, но, наверное, саму сущность искусства. Ведь любое произведение искусства – это поступок его создателя. Спектакль всегда рассказ о том, как его ставили. А что доброго может быть в спектакле, который состоит сплошь из актёрских самолюбий, склок и борьбы за роли? И борьбы этой театру не избежать, просто по-человечески, когда есть тридцать три нарцисса, главреж, а во главе всего – план и администрация.

Бог и царь театра – личность, личность-диктатор, со свойственными ей эгоизмом и самолюбованием, позволяющими порвать со всеми мирскими условностями. А иначе, где взять силы выйти на сцену, как на лобное место, исповедуясь перед всем честным народом. В этом какая-то непомерная гордыня, что-то сверхчеловеческое, презрение ко всему миру…»).

– Как я играю? Я живу. Здесь я только готовлюсь к той жизни,

на сцене. Здесь только готовлюсь, а там – живу. Лицедейство, игра! В это я не верю, это только так, для интеллигенции. Вы знаете, я люблю брать концерты. Выступать в каком-нибудь парке, общежитии завода. Там бывает такая публика! Вот есть у нас парк имени Кирова. Там такие парни, девицы, все разукрашенные. Визжат, щиплются на концерте, пользуются друг другом. А потом чувствуешь: прошибает их, слушать начинают. Этой зимой выступала в общежитии Балтийского завода, в женском общежитии, там в это время карантин был, никого не пускали. Поднимаюсь по лестнице, мне навстречу размалёванные девицы, растерзанные, полуодетые. И одна, показывая на меня: А эта б…..к кому пришла? – Собрали их всех на концерт. Я стала читать. И смотрю, у одной из них, у самой размалёванной, слёзы чёрные потекли. Вот ради этого стоит работать. Вот для таких я играю. А лицедейство? Может быть. Но я этого не понимаю. Это только для интеллигенции.

Сейчас Зэмэ на эстраде осталась без постоянного партнёра, предлагала Басилашвили, потом Пустохину сделать совместный номер – «Белые слоны» Хэма[58], те соглашались до тех пор, пока не подвёртывалась более денежная работа.

– Они же лентяи, – говорит Зэмэ, – им это не интересно. Им не интересен сам процесс работы.

Зэмэ не раз говорила нам:

– Все хвалят, талантливая, на европейском уровне. Но я ничего не делаю, я живу.

Или – Оля была на моём концерте Цветаевой. Ушла поражённая: Зэмэ, Вы же совсем по-другому читаете.

– Да, по-другому – говорит Зэмэ нам, – но это не новая трактовка, это я другая стала.

Игра её предельно искренняя, силой своей искренности и верой в правдивость происходящего она заражает своих партнёров, и те оживают, светятся её светом, перестают быть манекенами с хорошо поставленными голосами.

Зэмэ очень бережно относится к тексту, никогда не несёт отсебятину. Особенно это заметно на съёмках. Ведь кино – это тоже жизнь.

Мастерство, профессионализм вошли в плоть и кровь Зэмэ, стали её частицей. Поэтому жесты её, слова всегда точны и отточены, закончены, как на сцене. Иногда её рассказы обрываются на полудвижении, на вздохе, на слове.

Играет ли она в жизни? Нет, она так живёт…

Даже если вы в это выигрались,

Ваша правда, так надо играть….

Б. Пастернак

* * *

ЗэМэ продолжает свой монолог:

– Здесь я только готовлюсь к той жизни, а там на сцене я живу. Поэтому я никогда не прощаю, когда партнёр на сцене смеётся мне прямо в глаза. У нас в театре есть два человека, которые не могут без смеха смотреть друг на друга: Кира Лавров и Фима Копелян. Как только они выходили на сцену в «Трёх сёстрах» и смотрели друг на друга, их сразу разбирал смех. Тогда они смотрели мне в глаза, и смех сразу прекращался. А однажды я просто ударила Копеляна. Я рассказывала?

– Нет.

– Мы играли «Пять вечеров». Я в роли глажу его по голове и говорю: «Представляешь, как это было бы плохо, если бы я вышла замуж». – Занавес закрывается. Смотрю, а он смеётся. Я как стояла, так и ударила его со всего размаху. А он мне говорит: «Ты знаешь, что я сейчас вспомнил»? – Я ему: «Мне неинтересно, что ты вспомнил». – И ещё раз ударила. Я же живу той жизнью, Тамары, я же люблю сейчас Ильина, передо мной не Копелян, нет, а – Ильин. А он смеётся.