Театральные записки (бриколаж) - [42]

Нет, я этого не понимаю. Или вот Смоктун…[59] Они играли с Эмилией[60] в «Идиоте». И вдруг я слышу (я стою на сцене рядом) после фразы: «И этот ад!» (которую я не могу слушать без внутренней дрожи, которая у меня в ушах до сих пор), и вот, после этой фразы, почти одновременно с ней, он говорит Эмилии, трезво и спокойно: «Молодец, молодец. Хорошо играешь». – Для меня сразу всё пропало.

Мы удивляемся. Говорим, что вообще-то зритель ничего этого не слышит, ему всё равно, что чувствует актёр. Спрашиваем о Смоктуновском. У нас в Москве ходили слухи, что он болел после своей роли в «Идиоте».

ЗэМэ: «Нет, он поразительно трезвый человек».

– Как надо играть?

ЗэМэ: Как Эмилия Попова, как Руфа Нифонтова, Паша Луспекаев. Жалко, что вы его не видели. Это был рыцарь, нет, это был человек театра. Мы играли в Лондоне «Поднятую целину», мы все вставали и плакали, когда он начинал петь «Интернационал». Он всё понимал. Однажды его ввели в «Пять вечеров». Роль маленькая. Я должна была постучаться к нему в квартиру и спросить: «Ильин здесь живёт?» – И всё. Но Паша понимал, как мне важно сейчас найти Ильина, как мне важно, чтобы Паша не подвёл. И он открывал мне дверь и говорил: «Рыбонька, лапонька, не волнуйся, не волнуйся. Рыбонька». Это был человек театра. Вот такой театр. Я ответила на ваш вопрос?

Мы согласно киваем.

– Но Паша был зверски жестокий человек, и безгранично добрый. Он похож на Павла из пьесы «Прошлым летом в Чулимске». И это всё – театр.

А Стриж, Стрижуня[61] – это ведь рыцарь театра. Володечка Рецептер вздумал ставить на малой сцене «Русалку» и «Сцены из рыцарских времён» Пушкина. Мельника должен был играть Стрижуня. Володечка там массу всего напридумывал. У него должен был быть ветер на сцене, гром, шум, а мельник вдруг становится не мельником, а князем, а князь – мельником. Володечке говорят: «У нас три сцены, на них репетиции идут, ваш ветер будет остальным мешать, а к тому же у нас рук не хватает, чтобы для вашего ветра машину крутить».

– Ничего, – отвечает он, – я сам буду крутить.

Начинается репетиция. Володечка крутит – машина шумит, гром, треск, ничего не слышно. Актёры начинают жаловаться Гоге. Один Стрижуня молчит и терпеливо ходит на репетиции, только спрашивает:

– Володя, ты мне скажи, что я должен делать?

– Как что? – возмущается тот. – Я буду крутить машину, а ты сиди на бревне.

Актёры опять жалуются Гоге, а Стрижуня молчит, только спрашивает: «Ты мне скажи, что я должен делать?»

– Как что? Ты сидишь на бревне, а я кручу машину.

И так повторяется много раз. Наконец Гога собирает всех актёров. Спрашивает:

– Друзья, кто будет продолжать репетиции? – Все молчат. Он опять спрашивает, опять все молчат. Тогда он обращается к Рецептеру и говорит:

– Как видите, Володя, все актёры отказались продолжать репетиции.

– Ах, они меня предали!.. Обманули!..

– Володя, их много, Вы – один. Кто кого предал, рассудит история.

– И это тоже – театр… Я ответила на ваш вопрос?

– Да.

Мы говорим ещё очень долго. Говорим уже и мы. Говорим о разном, о самом смешном и об очень тяжёлом, о пустяках и о серьёзном. И это всё тоже – театр.

ЗэМэ рассказывает о том, как Копелян впервые пришёл в театр. Это было ещё до войны. Он был худенький, маленький, молодой. Мимо него проходит Николай Фёдорович Монахов, Копелян его не знает и кричит вдогонку: Аллё, пиджак!

О БДТ, о том, что в театр невозможно попасть.

– Да-да, – подхватывает Зэмэшка. – В театре было профсоюзное собрание, на нём выступал Серёжа[62]. Я тогда болела. Серёжа меня навещал и рассказывал. – Засмеялась как-то очень нежно и про себя: Серёжа – вот тоже дурачок!

Оказывается, на собрании он говорил о том, что театр превращается в дефицит, как чёрная икра, и скоро на спектакли будут ходить только те, кто ест чёрную икру.

О премьере «Кошек-мышек».

Она прошла блистательно. Масса положительных рецензий в газетах (лучшая в «Ленинградской правде» от 5 июля 1974 года), поздравления друзей, восхищение, преклонение. На семинаре режиссёров «Сибирского куста» кто-то спросил Георгия Александровича Товстоногова:

– Каким методом Вы работаете с Зиночкой Шарко?

Он ответил: «В моей практике было три чуда – это Юрский в спектакле «Я, бабушка, Илико и Илларион», Стржельчик в «Цене» и Шарко в «Кошках-мышках». С ними я не работаю вообще».

Репетиции спектакля «Кошки-мышки» шли очень тяжело. Было два просмотра с Товстоноговым. Ему не понравилось:

– Зина, вы играете, словно косой по заднице… Я не хотел бы, чтобы у меня была такая тёща.

ЗэМэ дома в слёзы: К чёрту… Я умею шить, у меня есть выкройки…. Я буду шить. – В театре Гоге и Аксёнову[63]: «Я не могу играть по-другому».

Аксёнов (в грим-уборной): «Зина, соглашайтесь с Георгием Александровичем и ничего не переделывайте, играйте, как можете».

На одном из спектаклей был автор, он смотрел и плакал. После спектакля долго благодарил ЗэМэ: «Это была не моя пьеса. Вы подарили мне чудо! Когда-то давно, до войны, я был поэтом. Спасибо Вам, Вы опять вернули мне поэзию». – Рассказывая, ЗэМэ несколько раз повторила эту последнюю фразу.

Потом Иштван Эркень подарил ЗэМэ крест Святого Иштвана. Простой, чугунный, стёртый человеческими прикосновениями крест XVIII века. Это национальная реликвия. Осенью театр БДТ едет на гастроли в Будапешт. Спектакль ЗэМэ не берут: слишком хорош, нетактично по отношению к национальному театру и к самому автору, в Венгрии пьеса идёт в театре, где играет жена автора. Для гастролей восстанавливают старый неудавшийся спектакль «Тоот, майор и другие».