Театр Плавта: Традиции и своеобразие - [6]

Мы подчеркнули отличия театра Плавта от современной ему литературной драмы, определившие причины его успеха у простонародной публики. Но Плавт вне всякого сомнения остался бы одним из сотен неизвестных авторов ателланы, если бы его талант исчерпывался умением остроумно побалагурить и поводить за нос старика-пьяницу Паппа. Было бы неверно сказать, что наш комедиограф не умеет изобразить в своей маске оригинальный тип или заинтересовать читателя гротескно-необычным поворотом событий. Монолог старика Эвклиона ("Клад"), обокраденного ловким рабом, - подлинный шедевр плавтовской комедии характеров:

Я пропал! Я погиб! Я убит! Ой куда

Мне бежать и куда не бежать? Стой, держи!

Кто? Кого? Я не знаю, не вижу, я слеп!

Но куда мне идти? Где же я? Кто же я?

Не могу я понять! Помогите, молю.

Укажите того, кто ее утащил!

Что сказал ты? Тебе я поверить готов,

Человек ты хороший, видать по лицу.

Это что? Вы смеетесь? Всех вас знаю я.

Большинство из вас воры, сомнения нет...

Впрочем и здесь чисто плавтовская деталь - диалог со зрителем усиливает выразительность и создает комический эффект. Когда в комедии "Пленники", которую сам Плавт называет нравственной (она лишена женских ролей) и правильной, раб, героически защищающий своего хозяина, оказывается ему братом и избегает позорного и тяжкого наказания, мы не можем сдержать вздох облегчения. И все же достоинства сюжета и здесь состоят преимущественно в разрешении одной невероятной ситуации, мастерски-непринужденно созданной и обыгранной Плавтом: раб выдает себя за господина, а господин - за раба. Читать эти комедии, как и все произведения Плавта, следует, таким образом, сосредотачиваясь на отдельных диалогах и не боясь потерять из вида целое.

Настало время поделиться скудным запасом имеющихся у нас биографических сведений и упорядочить творчество Плавта хронологически. Отдельного жизнеописания не существует. Даты рождения (около 250 до н. э.) и смерти (184) мы извлекаем из наивно-восторженных восклицаний Цицерона, а немногочисленные подробности сообщает тот же Авл Геллий. Родившись в городке Сарсины, в той местности на северо-восточных отрогах умбрийских Апеннин, которая сравнительно поздно подверглась романизации и еще вполне сохраняла тогда свой национальный колорит, Плавт рано приехал в Рим и начал работать в театре в каком-то неизвестном качестве, возможно - рабочим сцены или костюмером-хорагом. Он сумел накопить денег и пустился в торговые операции это было тогда довольно рискованно, так как на территории западного Средиземноморья не прекращались интенсивные военные действия, - в результате чего остался без гроша в кармане.

Поразительно, что расцвет творчества Плавта совпадает со второй пунической войной, самой опасной и кровопролитной из всех внешних войн Рима: римляне могли веселиться и наслаждаться искусством в то время, когда Италия лежала в руинах, один за другим отпадали союзные города и Ганнибал стоял у ворот. Между тем у Плавта встречается лишь одно бессодержательное упоминание этих впечатляющих событий ("Шкатулка", стихи 202-203). В отличие от Аристофана, драматургия которого служит своеобразной летописью современной ему бурной государственной жизни, Плавт избегал политических острот. У него, как впоследствии у сатирика Луцилия, не было вельможных покровителей, а Рим, который всегда был строг к острословам и при военном положении, естественно, должен был еще более ужесточить цензуру, мог нехорошо обойтись со своим шутом. Точно так же и выведение богов в качестве персонажей комедии положений (эллинизм в лице сиракузянина Ринфона имел образцы таких пародийно-мифологических пьес) вряд ли могло быть одобрено, почему, как нам кажется, во всем варроновском списке и присутствует только одна такая пьеса - "Амфитрион". Плавта явно не привлекала судьба старшего собрата по искусству Гнея Невия, посаженного в тюрьму за попытку стать латинским Аристофаном. Кстати, наш автор не упустил случая посмеяться над неосторожным конкурентом ("Хвастливый воин", стихи 211-212). Зато Плавт в угоду военизированной публике обильно уснащает свои стихи военными метафорами здесь и баллисты хитростей, и колбасные когорты, и тараны судьбы, и легионы несчастий (последнее, заметим, перекочевало в позднейшую литературу и теперь стало ходовым). Это, как и пожелание быть смелыми, как всегда, на страх врагам - типичный плавтовский подхалимаж того же низкого толка, что и выпрашивание у зрителя аплодисментов в конце каждой пьесы.

По окончании своей деловой карьеры Плавт, вынужденный как-то бороться с нуждой, поступил на службу к мельнику и проработал у него какое-то время, достаточное, чтобы снова поправить денежные дела. До сих пор не опровергнуто мнение о том, что эта биографическая подробность вычитана грамматиками из текста плавтовских комедий и таким образом не является вполне достоверной. Мы предоставляем читателю возможность найти подтверждение или опровержение данной позиции. Очевидно одно: к тому времени, когда неудавшийся купец полностью посвятил себя театру в смешанном качестве драматурга, антрепренера и актера, он сумел как-то раздобыть средства, необходимые для постановки спектаклей. Далее последовал быстрый и ошеломляющий успех, в котором немаловажную роль сыграло то, что Плавт обслуживал своим остроумием новый государственный институт - священный праздник, учреждавшийся регулярно, а иногда - экстренно, в связи с неблагоприятными знамениями, для того чтобы умилостивить божество, долженствующее отразить от народа и войска какую-нибудь напасть. Так, о комедии "Псевдол" дидаскалии Амброзианской рукописи сообщают, что она была поставлена в 194 году на празднике, устроенном в честь экзотической богини малоазийского происхождения Великой Матери. В войске свирепствовала чума и могучая Мать богов призывалась остановить болезнь. Заодно представлялась прекрасная возможность поразвлечься, и тут как раз комедиограф вступал в свои права. В точности неизвестно, должен ли был Плавт, как это имело место у греков, соревноваться с другими поэтами - в прологах нередки просьбы о беспристрастности. Плату он, как и другие, получал от начальника игр по уговору, и эти гонорары, позволившие Плавту закончить свои дни безбедным человеком, указывают на то, что в римских сценических играх значение забавы всегда превалировало над служением божеству и что латинские комические поэты в отличие от греческих сводились на положение ремесленников и шутов.