Театр Плавта: Традиции и своеобразие - [5]
Нельзя не ценить изящную драматургию Теренция, попытавшегося стать латинским Менандром и дать образец комедии, в которой греческое не было бы перемешано с римским, однако известно, что при первой постановке на римской сцене он с треском провалился. И мы убеждены в том, что когда Плавт пытался быть "правильным", зрители убегали с его спектаклей смотреть кулачных бойцов. Такой Плавт не нравился римлянам никогда. В эпилоге вышеупомянутой комедии "Касина", вторично поставленной через много лет после смерти Плавта, вдруг от лица автора сообщается, что Касина была совсем не той, за кого мы ее принимали; она - свободная афинская девушка, а не рабыня и будет узнана и выйдет замуж за хозяйского сына. Учитывая все сказанное, резонно предположить, что основная сюжетная линия, делавшая пьесу "некассовой", была вылущена из нее каким-нибудь актером-антрепренером, а оставлены только развлекательные диалоги и смешные ситуации, сопутствующие празднику свадьбы раба и рабыни. Результатом же добросовестности труппы по отношению к классику явился этот неуклюжий и ненужный эпилог.
Итак, мы вполне понимаем Горация, строго судившего Плавта за несоответствие греческим образцам, но, выбирая между менандровской пригожестью и плавтовским уродством, между конструируемой стройностью комедии сюжета и плавтовским беспорядком, мы определенно склонны отдать предпочтение последним. Уникальность лучших образцов античной комедии состоит в том, что они не боятся увлекаться смешным, не стесняются смеяться над всем, что может вызвать хохот, - над неприличными подробностями, над божественным благообразием, но и над хромотой калеки, над несчастьями обиженных судьбой: так раб Псевдол глумится над страданиями влюбленной парочки. В этом смысле Плавт единственный из римлян близок театру Аристофана.
Но есть и другое, что сближает сочинения двух великих комедиографов это их народные корни. Староаттическая комедия "возникла из "фаллических" игр и песен" (И. М. Тройский). Форма и содержание комедий Плавта заимствованы из Греции. Однако дух его пьес, преимущество отдельно стоящего диалога или сольной партии перед законченностью целого, вызывают ассоциации с италийской бессюжетной пьеской, с "ателлановскими россказнями", о глубочайшей древности которых свидетельствуют Вергилий и Гораций. Эти праздничные прибаутки и грубо-добродушное, подчас непристойное высмеивание друг друга, приобретавшие однако в т. н. фесцининских стихах резкий и злободневный характер, являют нам примитивные образцы народного творчества, известного и в более позднюю эпоху во многих странах Европы. В представлении все были одновременно и зрителями, и участниками. Сценой для таких "спектаклей" служила обыкновенная лужайка; театров в современном смысле этого слова римляне не строили еще и во времена Плавта, устраивавшегося со своей труппой прямо на городской площади. Театральные игры по образцу греческих были введены незадолго до Плавта, причем римским актерам долго не позволяли носить маски и только в полупристойном карнавале ателланы молодежь могла маскироваться. Постепенно прояснились типы этих масок, близкие по содержанию к плавтовским типажам. Буффонада, фарс, балаган - эти определения, встречаемые во всех популярных работах о Плавте, постоянно обращают нас к простонародному элементу плавтовской драматургии, к сравнению с древним народным театром. Ателлана оказалась необыкновенно живучей - эти примитивные пьесы продолжали ставить (и запрещать) во времена Цезаря и Квинтилиана, а импровизированная комедия с ее Скарамуччо, Панталоне и Коломбиной сохранилась в Италии чуть ли не до XVIII столетия. Самым наглядным подтверждением близости Плавта к этой традиции является постоянное нарушение им сценической иллюзии, прямое обращение к публике, конечно, гораздо более вежливое, чем у Аристофана, - благорасположение зрителей давало Плавту средства к существованию, - но все же достаточно непринужденное, а подчас и резкое.
Любопытно, что даже самое имя нашего драматурга вызывает ассоциации с ателланой. Традиция дает нам правильное трехчастное имя - Тит Макций Плавт, а сам себя он называет несколько раз Плавтом, однажды Макком и Макком Титом. Первые две части стандартного римского имени приблизительно соответствовали нашим имени и фамилии, а последняя была прозванием, которое давалось по самым разным признакам, и в частности по физической организации. Плавт "плоскостопый" - стандартный образец такой клички. Имя Тит стало у древних писателей синонимом римлянина (ср. наше Иван). Набор фамилий был у римлян более ограничен, чем в других языках, так что если существовало фамильное имя Макций, оно непременно встретилось бы где-нибудь еще и было бы таким образом занесено в римскую "телефонную книгу". Однако такой фамилии не обнаруживается, и это не удивительно, так как Макк (как наш Петрушка) есть попросту народное прозвание дурачка и шута и вместе с тем - один из типов примитивной комедии. "Петрушка (или Иван-Петрушка, что еще смешнее, если тебя действительно зовут Иван) сыграет вам новую комедию" - вот обращение Плавта ко зрителю, переделанное на русский лад.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».