Тайный брак - [17]

— Я тебя не понимаю, Левушка! Кажется, ясно, что тебе лучше всего ничего не знать, — возразила чуть слышно Панова. — Это и князь находит, — прибавила она.

— Потому-то ты так и не доставила мне случая лично с ним переговорить об этом, — злобно прошипел ее брат.

— Что ж мне было делать, когда он и слышать про это не хотел? С ним не так-то легко говорить, как ты думаешь.

— А если я сейчас все открою отцу?

— Что же ты ему откроешь? Что я увожу к себе обедать сестру? — возразила Панова не задумываясь.

— Мне ничего не стоит расстроить весь ваш заговор. Раз я не знаю, какую пользу принесет мне удача.

— А знать, что ты ничего не теряешь при неудаче, этого мало, по-твоему? Не держи меня, времени у меня мало: надо еще до обеда показаться в трех-четырех домах, чтобы в городе не подозревали моего участия в заговоре, — проговорила Панова настолько громко и так насмешливо, что ее брат пришел в недоумение: может быть, он и в самом деле обманывается в своих подозрениях, и о проекте, о котором они говорили третьего дня, в случае неудачи ему гораздо лучше ничего не знать.

«Да и в случае удачи тоже», — мысленно решил он после небольшого раздумья.

А Людмила тем временем успела добежать до своей комнаты, где нашла Марьюшку, которая уже давно ждала ее.

— Бабинька, как узнали, что сестрица за вами приехали, сейчас приказали мне бежать за вами. Им желательно повидаться с вами, прежде чем вы уедете, — сказала наперсница старой княгини, задыхаясь от волнения и одышки, являвшейся следствием ее толщины, которая, увеличиваясь с годами, очень мешала ей исполнять с прежнею расторопностью и быстротою поручения госпожи.

— Нельзя мне, Марьюшка! Ты знаешь, как за мною следят, с тех пор как приехал братец. Вот и сейчас, как бежала сюда, встретился его Сашка. Поди, и теперь там, как солдат, на часах стоит, всех караулит, кто к бабиньке пройдет, чтобы барину своему донести.

— Это точно: Алексашка и теперь у двери в буфетную стоит, я сама его сейчас видела, как мимо проходила.

— Ну вот видишь! И вечно так. Вчера и третьего дня я тоже ни минутки не могла выбрать, чтобы к бабиньке моей золотой вырваться. А уж как мне хочется видеть ее!

Голос девушки прервался в рыданиях.

Много причин было у нее плакать, кроме той, к которой она придралась, чтобы дать, наконец, волю душившим ее слезам. Горько и смутно было на душе бедной Людмилы. С каждым днем чувствовала она все больнее тонкую сеть мерзкой интриги, опутывавшей ее со всех сторон вследствие усилий людей таких к ней близких, что искать против них защиты было не у кого. И, конечно, все это делалось с целью предать ее, слабую и беспомощную, во власть ненавистного человека. Она вздрагивала от ужаса и стыда при мысли о том, что ждет ее. Неизвестность усиливала ее страх и тоску. Как бороться с тем, чего не знаешь? Как противиться тому, чего не понимаешь, чему и имени не подберешь?

О замыслах против нее Людмила могла только догадываться по тому, как старательно отдаляли ее от всех, кто мог бы открыть ей глаза на истину. Прислуге было так строго запрещено разговаривать с ней и отвечать на ее вопросы, что Дуняша иначе как в сопровождении горничной Дымовой не входила к ней; точно так же не оставляли ее одну и с Макаркой-волосочесом даже на минуту.

Главная зачинщица всей истории, ее сестра, Панова, никогда не произносила имени князя Потемкина в присутствии Людмилы, но последняя не могла не догадываться, что ей готовится встреча с ним каждый раз, когда Елизавета Алексеевна присылала карету или сама заезжала за ней: ее туалет так тщательно осматривали, так заботились, чтобы она была одета и причесана к лицу. Наконец, в последнее время стали мало-помалу и проговариваться; брат прямо спросил ее — желает ли она сделаться самой знатной и богатой дамой после императрицы? И это после того, как светлейший осведомился о том, что думает она о переезде на юг. Ясно, что надеются выдать ее замуж за страшного князя. Богаче и знатнее его нет вельможи в Российском государстве, и живет он на юге.

Спасения ждать было неоткуда. Нельзя было не видеть, что все окружающие принимают более или менее деятельное участие в заговоре против нее, Людмила угадывала это по озабоченному виду отца, по растерянности матери, по тому, как оба они избегали ее взгляда и отклоняли всякую попытку с ее стороны приблизиться к ним и искать у них защиты. А как старательно мешали ей видеться с прабабкой! Знали, что старуха не одобрит их замысла.

Да, все эти дни Людмила была очень несчастна, но, когда узнала, что отъезд ее милого за границу состоялся, что их мимолетная встреча на бульваре была последней, что она не увидит больше его дорогого лица, она поняла, что была неблагодарна судьбе и жестоко заблуждалась, воображая, что больше страдать, чем она страдала, невозможно. Настоящее безысходное горе начиналось только теперь.

О, как желала бы она вернуть то время, когда она знала, что Рощин в городе, близко от нее и каждую минуту она может видеть его или слышать о нем! Он бывал у бабиньки. Сидя в гостиной за рукоделием или за арфой и прислушиваясь к неприятным намекам о необходимости для нее сделать большую партию, чтобы помочь семье выйти из затруднительного положения и самой жить в роскоши, она могла утешить себя мыслью, что, может быть, в эту самую минуту, в одном с нею доме, ее возлюбленный толкует о своей любви к ней и своих надеждах с дорогой ее сердцу старушкой, которая на все житейское смотрит не так, как все, видит счастье в любви и доверии, презирает то, что люди ставят выше всего.