Тайны Сан-Пауло - [12]

– Что случилось, Минготе? Ты уже начал разговаривать с самим собой?

– Нет, я жду этого негодяя! Когда он появится, сниму ремень и исполосую его…

– Это несправедливо. Бедняжка пошел в дом кумы Жертрудес, я послала его за лавровым листом.

Это была ложь. И отец знал, что это ложь. Он понимал, что его жалостливая, вечно измученная жена не хотела, чтобы меня наказывали. Я же все свое свободное время отдавал бродяжничеству. Ноги моей не было ни у кумы Жертрудес, ни в школе, ни там, куда меня посылали. Вместо этого я слонялся со своими сверстниками по проспекту, стоял у дверей фотографии «Силенто» или у входа в кондитерскую «Гуарани». Однако, где бы я ни был, услышав, что меня зовет отец, я тут же сломя голову бежал в мастерскую. Возбужденный, с багровым лицом, он расхаживал взад и вперед, пошатываясь, и от него разило кашасой. Увидев меня, он останавливался и принимался барабанить своими короткими пальцами по животу. К этому времени его гнев, благодаря ласковым словам моей матери, уже проходил, и он подшучивал надо мной…

Отец подводил меня к высокому несгораемому шкафу, который мог принадлежать акционерному обществу железной дороги или банку. Он начинал осторожно вращать металлическое колесико, пытаясь открыть сейф. Несгораемые шкафы, которые поступали в нашу мастерскую, были вконец изношены. Иногда это были сейфы, чьи владельцы, утеряв шифр, никак не могли их вскрыть. Я уже знал, что в таких случаях должен делать, но тем не менее отец каждый раз повторял:

– Мизо, сын мой, приложись ухом сюда, поближе к скважине, и говори мне, как только услышишь слабый шум. Он едва ощутим… это как шорох песчинки, положенной на лист, папиросной бумаги.

Я точно выполнял его указания. Прижимался щекой к замку и, напряженно вслушиваясь, замирал. А отец трясущимися руками начинал медленно поворачивать металлические диски, на которых виднелись выгравированные литеры и цифры. Одна, две, три минуты тщетного труда… Я буквально не дышал. Скоро ли? Я скорее отгадывал, чем слышал внутри какой-то шум. Отец хватал толстый плотничий карандаш и рисовал им на листке бумаги какие-то каракули, потом снова вращал диски, без конца пробуя и пробуя… Коричневая бумажка, исписанная непонятными знаками, танцевала в его трясущейся руке. Вдруг после многих часов работы… дверная плита толщиной в целую пядь приоткрывалась на полдюйма, должно быть, только за тем, чтобы показать, что и ее можно открыть. Тогда отец начинал вращать колесико и наконец открывал дверцу.

И тут появлялось содержимое сейфа – обычно деньги я документы. А однажды несгораемый шкаф оказался настолько набит фунтами стерлингов и долларами, перехваченными резинками, что мой отец, красный как рак, пустился в философию:

– Только глубоко порядочный человек согласится влачить жалкое существование, зарабатывая несколько мильрейсов, когда он мог бы осыпать себя золотом и в свое удовольствие распоряжаться мошенницей-жизнью!.. Надо только решиться на риск…

Высказавшись таким образом, он закрыл шкаф и ушел в пивную. Отец больше никогда не повторял этой мысли. Однако даже много лет спустя, когда он уже был в могиле, в моих ушах продолжали звучать его опасные слова.

Измученный безработицей и нищетой, я, следуя по стопам отца, тоже начал открывать несгораемые шкафы. Но в отличие от него делал это ночью, проникая в банк без ведома администрации…

Беседа закончилась. Кабан уже заснул и храпел, словно праведник, а не доносчик. Напо, увидев его в таком состоянии, с усмешкой сказал:

– Когда-нибудь эта мразь проснется повешенной на подтяжках и сволочи-фараоны будут говорить, что это дело рук Напо…

Он сморщился от отвращения и сплюнул в сторону.

Летучая Мышь

Среди стольких узников Марио чувствовал себя отшельником. И, когда ему представлялась возможность, забивался куда-нибудь в угол, садился на пол, обнимал руками колени и упирался в них своим заросшим подбородком. Его взгляд был прикован к крохотному, в две пяди, квадратному окошечку с железным крестом в центре. В темноте оно представлялось ему кровоточащей светящейся раной. Марио смотрел на него, смотрел… а когда отводил глаза в сторону, продолжал видеть этот огненный крест, воздетый над лежащими вповалку телами.

Спустя несколько минут его зрение вновь привыкало к мраку, и он различал в этой вечной ночи очертания человеческих фигур. Он видел полные страха глаза, разинутые от уха до уха рты – одни в смехе, другие в плаче…

Справа, рядом с собой, он обнаружил худого, согнувшегося, похожего на марионетку, юношу. От других он отличался своей одеждой, которая прежде, должно быть, выглядела вполне приличной, а возможно, даже элегантной. Арестованный был болен. Он прибыл накануне среди других обессиленных, стонущих и плачущих людей. Беднягу мучил частый сухой кашель. Лежа на цементном полу, он хрипел в изнеможении. Вероятно, у него была астма…

Когда его свистящий хрип начал беспокоить соседей, юноша встал, но тут же споткнулся и упал на тела. Марио несколько раз обращался к нему с вопросами, но тот не отвечал. Тогда кабан подбежал к двери, прижался лицом к окошечку и стал свистеть, вызывая тюремщика. Тот подошел, и они вполголоса перебросились несколькими словами. Затем в коридоре перед камерой началась какая-то беготня. Вскоре в сопровождении двух служителей появился Домингос, он вошел в камеру и волоком вытащил больного, наверное, чтобы отправить его в лазарет.