Тайны одного парижского бульвара - [42]

– Добрый вечер, мадам, – говорит Элен. – Разрешите представить вам одного из моих друзей, который...

– Добрый вечер, – сухо прерывает её Наташа. Она поворачивается ко мне: – Пожа...

Я прерываю ее в свою очередь:

– Мне необходимо увидеть Соню Перовскую.

– Соню...

– Да...

Я её отстраняю и прохожу в вестибюль. Она сердито следует за мной.

– Где Соня Перовская?

– В своей комнате... да, я полагаю.

Наташа оглядывает меня с высокомерной наглостью. Её властные черты еще больше твердеют. Она презрительно смотрит на меня, поджав губы. Я тоже не говорю ни слова. И вот в этой-то враждебной и натянутой тишине, чуть нарушаемой затихающим далеким пением птиц, и грянул выстрел.

* * *

Соня Перовская лежит посреди своей комнаты, на стене висит икона. Она не промазала. Она размозжила себе голову, выстрелив из крупнокалиберного пистолета военного образца, который она все еще сжимает в руке. И оставила письмо, которое лежит рядом с ней на скамеечке:

"Я никого не обвиняю в своей смерти. Чувствуя полное сознание моего ничтожества, я покидаю жизнь, которая давно уже мне в тягость. Я злоупотребила доверием моей благодетельницы. Я всегда была бесчестной женщиной. Да сжалится Господь Бог над моей душой".

Рядом с письмом – две розовые рекламки... "Таверна Брюло"... самые изысканные женщины...

Я оборачиваюсь к Наташе:

– Вы знали, что...

– Нет, я ничего не знала, – говорит она, часто хлопая ресницами. – Но это была неуравновешенная женщина. И у нас был спор... ссора...

– По какому поводу?

– Я прекрасно могла бы не отвечать вам. Прежде всего потому, что я вас не знаю, и, во-вторых, потому что это вас не касается. Но поскольку сама бедняжка Соня признается в письме, которое вы только что прочли, что она обокрала меня, а независимо от этого, хоть и в давние времена, она занималась самым гнусным и самым бесчестным ремеслом. Когда она призналась мне в своих кражах, понятно, что я была недовольна и не очень нежно обошлась с ней... но я не могла бы подумать...

Она достает платок и прикладывает его к глазам, Вполне возможно, что сейчас она ударится в слезы. Все возможно.

– Вы могли бы помешать ей, – глухо говорю я.

– Помешать ей? Но как? Разве я могла предвидеть...

Она пожимает плечами, подходит к скамеечке. Словно машинально, она перебирает розовые карточки и смотрит на меня:

– Что... что мы будем... мы их оставим тут? Я вырываю их у нее из рук и кладу в карман:

– Я уничтожу их. Элен пошла предупредить полицейских. Они вот-вот появятся. Им незачем знать все. Соня Перовская покончила с собой потому, что, обманув и обокрав вас, а кроме того, учтите, что она несколько тронулась – что поделаешь, славянская душа! – у неё не было иного выхода. Им не обязательно знать, что она была шлюхой. Никому не надо об этом знать. На это ни у кого нет права. Понятно?

– Как хотите. Я... Это – ужасно.

– Тем более ужасно, что вы могли этому помешать.

– Я вас уверяю...

– Вы должны были это сделать, – ору я. – Да, черт возьми, вы должны были этому помешать!

Не знаю, понимает ли она.

XV

На следующий день, около одиннадцати часов, тщательно выбритый, с чисто вычищенными зубами, сунув в рот трубку, чтобы отбить запах зубной пасты, я направляюсь вместе с Элен к магазину Наташи: белье, бюстгальтеры и всевозможные эластичные пояса. В тот момент, когда мы пересекаем перекресток улиц Ришелье – Друо, Элен испытывает что-то вроде головокружения. Но она преодолевает его очень быстро и поднимает на меня свои прелестные доверчивые глаза. Я ободряюще улыбаюсь ей, и, когда мы предстаем перед Наташей, мы смахиваем на молодоженов. Лицо русской по-прежнему властное и жесткое, но осунувшееся. По-видимому, она провела не очень хорошую ночь.

– Я хотел бы поговорить с вами наедине, – говорю я. – Это возможно?

– Конечно, – отвечает она, хотя и несколько удивленно.

Мы поднимаемся на второй этаж в гостиную, вдали от нескромных ушей. Устраиваемся в мягких креслах.

– Вот что привело меня к вам, – говорю я. – Я не хо тел говорить вам об этом вчера вечером по нескольким причинам. Во-первых, вы были потрясены. Во-вторых, эти полицейские долго возились с формальностями, и все время кто-нибудь из них крутился возле нас. В-третьих, я не люблю держать речи в деревне. Меня вдохновляет только Париж. В-четвертых, – чуть было не забыл – на меня оказывают впечатление большие деревья. Кто знает, я, может быть, умру повешенным. Не знаю. Короче, я пред почел подождать сегодняшнего утра.

Вдова полковника Спиридовича ёрзает в своем кресле, поглядывает на часы, но ничего не говорит. Я продолжаю:

– Я пришел попросить у вас маленький подарок для этой очаровательной дамы, которая меня сопровождает. Она обожает бриллианты, а я не имею средств удовлетворить ее желание. Я подумал, что вы мне не откажете.

Она вздрагивает:

– Как так?

– Вы меня слышали. Нет необходимости повторять.

– В качестве кого вы у меня об этом просите?

– Ни в каком качестве.

– По крайней мере, вы откровенны.

– Вот в этом вы ошибаетесь, но это неважно.

– Может быть, вы хотели бы также, чтобы вместе с бриллиантом или с какой-либо другой драгоценностью я подарила этой молодой особе весь набор белья – самого шикарного, конечно, какое только тут есть?