Тайны и герои Века - [32]

Бюро было вскоре открыто на Petits-Champespas-saged’Andria, т. е. в центре Пера. Помещение состояло из одной комнаты, разделенной надвое стеклянной стеной. В первом отделении была приемная, и в ней сидела секретарша, т. е. я. Передо мной стояло бюро из ящика, покрытого зеленой салфеткой, с разбросанными на нем тетрадями и книгами делового характера. На соломенном стуле рядом со мной сидел дядин адъютант или чиновник особых поручений в лице моего мужа. За стеклянной же перегородкой во втором отделении помещался так называемый кабинет начальника и его помощника и компаньона, полковника Мартынова, разделяющего половину расходов. Дóрого стоила реклама, но тут нам помог случай в лице американских матросов. В пьяном виде они сорвали с входной двери Bureau Detektive privé плакат и, высоко подняв его над головой, в нанятом автомобиле катались медленно по Пера, призывая преступников спрятаться подальше, а обиженных ими искать защиты в passage d’Andria. Плакат был составлен на нескольких языках, таким образом, кроме местных турок, все могли читать наше объявление, и это дало нам сразу некоторую известность и несколько клиентов. Американское правительство щедро вознаградило бюро за нанесенный материальный убыток, хотя особых претензий мы не предъявляли. В бюро были приглашены три агента из бывших дядиных служащих, наиболее опытных и способных, а также турецкий переводчик, тот самый офицер, который вел для дяди переговоры с доктором Lalix-Bey. Он с радостью согласился работать на проценты, т. к. обнищалое турецкое правительство ему не платило более жалованья уже несколько месяцев. Кабинет начальника детективного бюро не выглядел богаче приемного зала.

Обстановка состояла из кухонного стола и рядом нескольких деревянных стульев. Первой клиенткой была француженка, потерявшая свою собаку. Поручила ее найти и внесла за это двадцать турецких лир. Дядя созвал мальчишек, шнырявших по passage’у, дал каждому по двадцать пиастров, описал собаку и обещал лиру тому из них, кто ее найдет. Через два часа собака была найдена. Потом явилась ревнивая гречанка с поручением следить за ее мужем. Дала пятнадцать лир, по пять лир в день на расходы. Но через два дня явилась вместе с мужем, успокоенная и уверенная в его непогрешимости, а потому просящая вернуть ей пять лир за третий неиспользованный день. Это были маленькие неинтересные дела, но далее пошли уже более серьезные и сложные. Англичане все чаще и чаще обращались к дяде и даже посылали ему клиентов как к специалисту по каверзным делам. С Кеннеди отношения самые лучшие. Бюро удалось меблировать гораздо лучше. Одним словом, все благополучно.

Но после победы турецкой армии во главе с Мустафой Кемалем греки бросились уезжать из Константинополя, а за ними и все иностранцы, почему-либо не ладившие с турками. С боем брались места в поездах и пароходах. Дядя тоже решил уехать, т. к. свое бюро открыл без согласия турок, а англичане поспешно начали укладываться. Нам дали визу в Америку и Францию. Мы выбрали Францию как страну ближе к родной России и более знакомую.

Париж

В Париже мы устроились в отеле на avenu des Gobelins. Я должна была поступить на службу через неделю, и дядя настаивал, чтобы я с ним пошла в префектуру, как нам советовали в Лионе. В префектуре мы просили аудиенцию у какого-то лица, на котором лежала обязанность принимать решения. Это лицо нас выслушало, оглядело внимательно и записало адрес, сказав, что на днях мы получим ответ. Через день рано утром явился из префектуры служащий и пригласил нас всей семьей к секретарю префекта. Каково было наше удивление и ужас, когда принявшей нас чиновник заявил нам, что, по их сведениям, мы приехали из России на ярмарку в Лион для шпионажа по поручению большевиков и, не добившись там ничего, решили попробовать сделать то же в парижской префектуре. И поэтому нам подлежит в сорок восемь часов покинуть Францию, а если мы этого не сделаем добровольно, то нас под стражей отвезут на границу Бельгии. Мы начали протестовать, но чиновник встал и вышел из бюро. Вот тут-то мы почувствовали всю бесправность несчастного беженца. В отчаянии пришли мы в свой отель, бросались за помощью всюду, куда нам советовали, но без всякого результата. Наконец, знакомая француженка из России, возвращенная на родину французским правительством и имеющая место где-то в министерстве, посоветовала обратиться к некоему m-r Marlier, занимающему видное положение в Министерстве внутренних дел. Он к тому же интересуется русскими вопросами. Без всякой надежды на успех, для очистки совести побрели мы в Министерство внутренних дел. К нашему удивлению, мы были приняты monsieur Marlier немедленно. Его кабинет был довольно большой и прилично меблированный. Посередине стоял широкий министерский стол, за которым сидел господин лет сорока — сорока пяти на вид. Вежливо ответив на наш поклон, он указал нам на два стула напротив стола и заявил: «Я знаю, кто вы такие, и знаю, что monsieur отлично говорит по-французски». Дядя, не поняв ничего, кроме слова monsieur, к нему относящегося, или поняв сказанное по-своему, неожиданно закивал головой и с радостной улыбкой, но с ужасным русским акцентом заявил: «Oui, oui, monsieur». Я, несмотря на свои заботы, не могла сдержать улыбки и пояснила: «Мой дядя знает французский язык ровно столько, сколько учили его когда-то в лицее, т. е. очень мало и очень давно. Поэтому я его сопровождаю в качестве переводчицы». И потом он начал расспрашивать, когда мы выехали из России и где были эти годы. Узнав, что у дяди в Константинополе три года было детективное бюро, он спросил, нет ли у дяди письма с адресом этого бюро. Я перевела дяде его вопрос, и он в бумажнике нашел какое-то частное письмо, адресованное ему на константинопольское бюро с турецкой маркой. Marlier, осмотрев конверт, тут же сказал: «Madame, это письмо является лучшим доказательством правоты того, что вы мне изложили. Я вам верю!» Я горячо его поблагодарила и тут же добавила, что уехать из Франции сейчас, когда мне предстоит работа, ужаснейшая драма, т. к. моя заветная мечта — выписать к себе из Советской России своего больного после тюрьмы брата и старика отца. Я почувствовала, что у меня задрожал голос, и с трудом я удержала слезы. Это не помешало мне заметить, что Marlier сделал какое-то нервное движение, точно желая подавить волнение, и очень мягко ответил: «В эту ужасную войну (1914) мы с женой принуждены были наспех бежать от немцев. По дороге мы потеряли нашу маленькую дочь и пережили из-за этого много горя. По окончании войны мы ее нашли у каких-то добрых людей, которые приютили бедного ребенка. Так вот в память этого прекрасного поступка я решил всегда помогать в свою очередь людям в безысходном горе. Не беспокойтесь, madame, вы останетесь во Франции и увидите своего отца». И, взяв трубку телефона, позвонил в префектуру. Окончив разговор по телефону, Marlier спросил меня, не знаем ли мы кого-нибудь, носящего нашу фамилию и занимающего в последние годы у большевиков видное место на юге России. Я посоветовалась с дядей, и мы оба вспомнили о Владимире Степановиче Кошко, нашем однофамильце, приезжавшем в Константинополь будто бы по поручению большевиков, а на самом деле за поддельными паспортами себе и своей семье, проживающей в ожидании его приезда в Крыму. Он занимал у большевиков большое положение, заведовал, кажется, всеми портами на Черном море, но на самом деле только и думал, как бы бежать с семьей из этого рая, получив им всем поддельные паспорта. Владимир Степанович даже обедал у нас в Константинополе, как старый знакомый по Петербургу. Но в этом длинноволосом большевике, одетом в пиджак из грубого военного сукна и в приплюснутой кепке, я с трудом узнала бывшего элегантного товарища министра, останавливающегося у нас в доме при деловых командировках по землеустройству в Пензу или в Пермь. Мой отец говорил про него, что он очень умный, дельный и образованный человек. Что касается родства, то они, как ни бились в перечислении предков, не нашли никого, т. к. Владимир Степанович не скрывал, что по происхождению не дворянин и, как сам, смеясь, выразился, происходил, вероятно, из нашей дворни. Довольно часто бывало, что дворовые унаследовали фамилию своих бар. Например, дворня Кировых называлась Киреевские. Наша фамилия не склоняется и, вероятно, оставалась неизменной.