Тайная жизнь пчел - [75]

Я посмотрела на нее. Моргнула. Она сделала шаг ко мне, и в ее очках отразился желтый свет лампы.

Августа вытащила стул из-под туалетного столика и поставила возле сундука, сев ко мне лицом.

— Я очень рада, что мы наконец сможем поговорить.

Ее колено почти касалось моего. Прошла целая минута, и никто из нас не проронил ни слова. Она держала фотографию, ждала, когда я первой нарушу молчание.

— Вы все это время знали, что она моя мама, — сказала я, не понимая, чувствую ли я злость, предательство или же простое удивление.

Она накрыла мою руку своей и погладила мою кожу большим пальцем.

— В день, когда ты здесь появилась, я увидела в тебе Дебору, какой она была в твоем возрасте. Я знала, что у Деборы была дочь, но я не могла поверить, что это ты; было просто невероятно, чтобы дочь Деборы вот так объявилась у меня в гостиной. Но затем ты сказала, что тебя зовут Лили, и в эту минуту я поняла, кто ты такая.

Наверное, мне следовало ожидать чего-то подобного. Я чувствовала, как слезы собираются у меня в горле.

— Но… но вы не сказали мне ни слова. Почему вы мне ничего не сказали?

— Потому что ты не была готова о ней узнать. Я не хотела, чтобы ты опять убежала. Я хотела дать тебе возможность почувствовать себя увереннее, укрепить свое сердце. У нас достаточно времени для всего. Лили. Нужно понимать, когда стоит поторопить события, а когда лучше повременить. И когда нужно позволить вещам просто течь своим чередом. Это я и пыталась делать.

Я сидела, притихнув. Как я могла на нее сердиться? Я же делала то же самое. Скрывала то, что знала, а ведь в моих побуждениях не было и капли ее благородства.

— Мая мне говорила, — сказала я.

— Мая говорила тебе что?

— Я увидела, как она делает дорожку из крекеров с пастилой, чтобы выгнать тараканов. Отец однажды рассказывал мне, что моя мама делала то же самое. Я подумала, что мама могла научиться этому у Маи. И я спросила: «Вы были знакомы с Деборой Фонтанель?» И Мая сказала, что да, Дебора Фонтанель жила в медовом домике.

Августа покачала головой.

— Боже. ТЫ помнишь, я говорила тебе, что была в Ричмонде домработницей, прежде чем найти работу в школе? Ну так вот, это был дом твоей мамы.

Дом моей мамы. Было удивительно думать о ней как о человеке, имеющем крышу над головой. Как о человеке, лежащем на кровати, едящем за столом, принимающем ванны.

— Вы знали ее маленькой?

— Я ухаживала за ней, — сказала Августа. — Я гладила ее платья и укладывала ее школьные завтраки в бумажные пакеты. Она обожала ореховую пасту. Ей больше ничего не было нужно. Только ореховая паста, с понедельника по пятницу. Все это время я сидела не дыша.

— А что еще она любила?

— Она любила своих кукол. Она устраивала им в саду маленькие чаепития, а я делала для них крошечные бутербродики и раскладывала по тарелочкам.

Она замолчала, что-то вспоминая.

— Но вот чего она не любила, так это делать уроки. Мне приходилось все время стоять у нее над душой. Гоняться за ней повсюду. Однажды она залезла на дерево, спрятавшись там, чтобы не учить стихотворение Роберта Фроста. Я нашла ее, залезла к ней с книгой и не давала спуститься, пока она не выучила все наизусть.

Закрыв глаза, я представила мою маму, сидящую на ветке рядом с Августой и зубрящую «Снежный вечер в лесу» — стихотворение, которое мне и самой когда-то приходилось учить. Я позволила своей голове бессильно повиснуть. Я закрыла глаза.

— Лили, прежде чем мы будем дальше говорить о твоей маме, я хочу, чтобы ты рассказала мне, как ты сюда попала. Хорошо?

Я открыла глаза и кивнула.

— Ты говорила, что твой отец умер.

Я посмотрела на ее руку, которая все еще лежала на моей, опасаясь, что она ее уберет.

— Я это выдумала, — сказала я. — Он не умер. Он лишь заслуживает умереть.

— Терренс Рэй, — сказала она.

— Вы знаете и моего отца?

— Нет, никогда его не видела. Только слышала о нем от Деборы.

— Я называла его Т. Рэй.

— Не папой?

— Он совсем не похож на папу.

— Что ты хочешь сказать?

— Он все время орет.

— На тебя?

— На все на свете. Но я убежала не из-за этого.

— Из-за чего же?

— Т. Рэй… он сказал мне, что моя мама… — Из меня потекли слезы, и слова исторгались в виде высоких трудноразличимых звуков. — Он сказал, что она бросила меня, что она бросила нас обоих и убежала.

В моей груди разбилась стеклянная стена — стена, о существовании которой я и не подозревала.

Августа сдвинулась на край стула и раскрыла объятия, так же как она раскрывала их для Июны в день, когда они нашли Маину предсмертную записку. Я приникла к Августе, и ее руки обвили меня. Это чувство невозможно передать словами: Августа меня обнимала.

Я прижималась к ней так крепко, что ее сердце ощущалось как мое собственное. Ее руки гладили меня по спине. Она не говорила: Да ладно тебе, прекрати плакать, все будет хорошо. Такие слова люди часто говорят автоматически, когда хотят, чтобы ты заткнулась. Она говорила:

— Это больно. Я знаю, как это больно. Поплачь, дорогая. Поплачь.

Я так и делала. Прижимаясь ртом к ее платью, я выплакивала весь груз боли, скопившийся за мою жизнь. И она не пыталась от этого уклониться.

Она вся промокла от моих слез. Вокруг шеи хлопок ее платья прилип к коже. Я видела, как сквозь мокрые места просвечивает чернота ее кожи. Августа была губкой, впитывающей то, что я была уже не в силах удерживать в себе.