В середине периода замужества, когда я была прежде всего женой Хью и матерью Ди и при этом одной из многих женщин, в жизни которых все просто и ясно и нет никакого желания вмешиваться во вселенские проблемы, я влюбилась в монаха-бенедиктинца.
Это случилось в конце зимы – начале весны 1988-го, хотя только теперь, год спустя, я готова рассказать об этом. Говорят, если можешь рассказать о чем-то, тебе уже ничего не страшно.
Меня зовут Джесси Салливен. Я стою на носу парома через Бычью бухту и смотрю на остров Белой Цапли – крохотное препятствие у побережья Южной Каролины, где я выросла. Я уже вижу, как он поднимается из воды – желтовато-коричневая с зеленью полоска. Пряный ветер насыщен запахами моего детства, а ярко-синяя вода напоминает переливающуюся тафту. Глядя на северо-западную оконечность острова, я пока еще не вижу шпиля монастырской церкви, но знаю, что он там, пронзает белесый послеполуденный воздух.
Поражаюсь, какой положительной я была до знакомства с монахом, как жила, помещенная в самую малую ячейку пространства, и дни мои были мелкими, как горошинки четок, которые я равнодушно перебирала. Так мало людей знают, на что они способны. К своим сорока двум годам я ни разу не сделала ничего такого, от чего у меня перехватило бы дыхание, и теперь мне кажется, что часть проблемы – моя хроническая неспособность удивлять себя.
Обещаю: никто не осудит меня так строго, как я сама; я блистательно все провалила. Скажут: я впала в немилость, и будут еще слишком снисходительны. Я не впала – я бросилась в нее очертя голову.
Давно, когда мы с братом часто пускались в его маленькой плоскодонке по изворотам протоков острова, когда я была еще совсем дикаркой, вплетала в волосы завитки испанского мха, создавая пышные, способные напугать любого прически, отец часто рассказывал мне, что в окружающих остров водах живут русалки. Он уверял, что видел их однажды из лодки – в розовые предрассветные часы, когда солнце, покачиваясь на волнах, поднимается из воды, как огромная клубничина. Он говорил, что русалки подплывали к его лодке, как дельфины, прыгая по волнам и ныряя.
Я верила во все небылицы, какие бы он ни рассказывал. «Правда, что они сидят на скалах и расчесывают волосы?» – спрашивала я. Не подумайте только, что наш остров окружают скалы; всего лишь болотная трава, которая с круговоротом времен года из зеленой становится бурой, потом желтой, потом опять зеленой, – вечный островной цикл, который совершался и во мне.
«Да, они сидят на скалах и прихорашиваются, – отвечал отец. – Но главное их дело – спасать людей. Вот зачем они подплывали к лодке: чтобы быть тут как тут, если я свалюсь за борт».
В конце концов русалкам не удалось его спасти. Но я думаю: а может, они спасли меня? Знаю одно: русалки все же приплыли ко мне в радужные часы моей жизни.
Они – мое утешение. Ради них я ныряю, вытянув руки, и жизнь струится позади, окунаюсь против всех правил и ожиданий, хотя погружение в каком-то смысле спасительнее и необходимее. Смогу ли я когда-нибудь объяснить, растолковать это? Я ныряю, и невидимые руки, как воплощенное избавление и благодать, вдруг подхватывают меня со всех сторон. Они ловят меня, когда я уже под водой, но несут не на поверхность, а в глубину, и только потом поднимают наверх.
Паром приближается к островному причалу, сильный порыв ветра настигает меня, и в нем так много всего: запах рыбы, звуки птичьего переполоха, благоухание зеленых пальметто, и я уже вижу зыбкие очертания моей истории, которая, подобно некоему странному существу, всплывает из глубин. Возможно, это близится мой конец. Л может быть, я прощу себя, и моя история будет поддерживать меня, как те руки, всю оставшуюся жизнь.
Капитан трубит в рожок, оповещая о нашем прибытии, и я думаю: «Да, итак, я возвращаюсь, женщина, которая опустилась в пучину и все же выплыла. Которая хотела плавать, как дельфины, прыгать по волнам и нырять. Которая хотела всего лишь принадлежать самой себе».
17 февраля 1988 года. Я открываю глаза и слышу звуки в такой последовательности: во-первых, надрывается стоящий с другой стороны кровати телефон (причина будить нас в начале шестого может быть только одна – всемирный катаклизм); во-вторых, дождь барабанит по крыше нашего старого дома в викторианском стиле, коварно затекая в подвал; и, наконец, Хью пыхтит, оттопыривая нижнюю губу, через абсолютно равные промежутки времени, как метроном.
Двадцать лет я слышу, как он пыхтит. Причем не только во сне, но и когда после ужина усаживается в свое кожаное кресло с подголовником просматривать колонки журналов по психиатрии, стопкой сложенных на полу, и все во мне восстает против этого звука.
Телефон продолжал звонить, я лежала, выжидая, пока Хью возьмет трубку, уверенная, что это один из его пациентов, возможно, тот самый параноидальный шизофреник, который звонил вчера вечером, уверенный, что ЦРУ обложило его в федеральном здании в центре Атланты.
