Кресло русалки - [4]

После смерти отца я ни разу не пропускала похода в церковь в первую среду Великого поста. Даже когда Ди была совсем крошкой и мне приходилось упаковывать ее в толстый кокон из одеял, а потом запасаться пустышками и бутылочками со сцеженным молоком. Я подумала: ну зачем я год за годом подвергаю себя этому испытанию? Священник с его безотрадным заклинанием: «Помни, человек, что ты есть прах и во прах обратишься». А потом шлеп – и пятно пепла на лбу.

Я знала лишь, что таким образом на всю жизнь привязываю к себе отца.

Оглянувшись, я увидела, что Хью встал.

– Хочешь, чтобы я ей сказал? – спросил он.

Он посмотрел на меня, и я ощутила подступающий страх. Мне представилась прозрачная волна, катящаяся по улице, огибающая угол, где старая миссис Вэндивер соорудила бельведер слишком близко к подъездной дорожке; волна – не водяная гора, как цунами, а мерцающий холм, накатывающийся на меня и увлекающий на своем пути нелепый бельведер, почтовые ящики, собачьи будки, ремонтные столбы, кусты азалии. Гладкий, разрушительный и неудержимый.

– Это тебя, – сказал Хью. В этот момент я словно застыла, и он позвал меня по имени: – Джесси. Тебя… к телефону.

Он протянул мне трубку и сел; густые волосы топорщились на затылке, как у ребенка. Он так и замер, глядя на потоки стекающей по стеклу воды, триллионы капель, падающих с крыши.

Глава вторая

Я дотянулась до халата, висевшего на спинке кровати. Накинув его на плечи, взяла трубку. Хью уже стоял рядом, переминаясь и не зная, уйти ему или остаться. Я прикрыла трубку рукой.

– Кто-нибудь умер?

Хью покачал головой.

– Пойди оденься. Или опять ложись, – предложила я ему.

– Нет, погоди… – ответил Хью, но я уже успела поздороваться, и он повернулся и пошел в ванную.

– Бедняжка, подняла тебя в такую рань, – произнес женский голос. – Но знаешь, я не нарочно. Сама-то уже давно встала, вот и забыла, что еще так рано.

– Простите, кто это?

– Боже, я такая отчаянная оптимистка, решила, ты меня узнала. Это Кэт. Кэт, с острова Белой Цапли. Твоя крестная. Та самая Кэт, которая меняла твои проклятые пеленки.

Я машинально закрыла глаза. Сколько себя помню, Кэт была лучшей подругой матери – маленькая женщина за шестьдесят, которая носила подвернутые, обшитые кружевом носки и туфли на высоком каблуке, что делало ее изысканной, эксцентричной старой дамой, чья значительность высохла вместе с ее телом. Великое и опасное заблуждение.

Я присела на кровать, зная, что причина, по которой она меня потревожила, может быть только одна. Звонок, скорей всего, имел какое-то отношение к моей матери, печально известной Нелл Дюбуа, у которой не все дома, и, судя по реакции Хью, не сулил ничего хорошего.

Мать жила на острове Белой Цапли, где все мы когда-то были семьей, – я бы сказала «заурядной» семьей, не считая того, что жили мы прямо по соседству с бенедиктинским монастырем. Нельзя жить по соседству с тридцатью или сорока монахами и считать это заурядным.

Обломки взорвавшейся лодки отца выбросило на принадлежавшую монастырю землю. Несколько монахов принесли доску с надписью «Морская Джесс» и отдали ее матери как трофейный флаг. Она невозмутимо развела в очаге огонь, потом позвала Кэт и Хэпзибу, еще одного члена их троицы. Они пришли и стояли рядом с монахами, пока мать церемониально бросала обломки доски в пламя. Я смотрела, как доска сгорает и буквы на ней становятся черными. Я иногда вспоминала это, просыпаясь по ночам, и даже подумала об этом посреди брачной церемонии. Не было никаких похорон, никакого памятника на могиле, оставалось вспоминать только этот момент.

А потом мать стала ходить в монастырь готовить монахам дневную трапезу, чем и занималась последние тридцать три года. В какой-то степени она была одержима ими.

– Я уж стала думать, что наш островок может кануть в море, а ты даже и бровью не поведешь, – сказала Кэт. – Сколько времени прошло? Ровно пять лет, шесть месяцев и одна неделя с тех пор, как ты последний раз была здесь.

– Похоже на то, – ответила я. Мой последний визит по поводу семидесятилетия матери стал бедствием библейских размеров.

Я взяла Ди, которой было двенадцать, и мы подарили матери ярко-красную шелковую пижаму в восточном стиле из «Сакса», с вышитым на спине китайским драконом. Мать отказалась принять подарок. Причем по самой дурацкой причине. А именно – из-за дракона, которого она попеременно называла то «зверем», то «демоном», то 'символом нравственной растленности». Сказала, что святую Марию Антиохийскую сатана поглотил именно в облике дракона. Неужели я и впрямь думаю, что она ляжет спать в этом безобразии?

Если на нее находило такое умопомрачение, спорить с ней было невозможно. Она засунула пижаму в мусорное ведро, а я собрала чемоданы.

Когда я в последний раз видела мать, она стояла на крыльце и вопила: «Если уедешь, можешь не возвращаться!» А Ди, бедная Ди, которая всего лишь хотела видеть хотя бы полунормальную бабушку, плакала.

В тот день Кэт отвезла нас на паром в своей мототележке для гольфа, на которой маниакально разъезжала по грязным дорогам острова. Всю дорогу она без конца гудела клаксоном, только чтобы Ди перестала плакать.