Тайная стража России. Книга 3 - [214]

Авдотья не слушала, не могла бы даже слушать ехидных ликующих пророчеств, что с ней Васька тоже деликатничать не станет, коли дом разобьют:

— Кому ты, нищая, нужна? Гнилыми яблоками торговать или руку на паперти протягивать — только и жизни тебе.

Издевательства не задевали Авдотьи; сейчас они были ей нипочём, как ни горька неблагодарность — и всегда удивительна! Испуганные мысли дрябло колыхались, как груди рыхлой старухи на ходу, — и топтались на том же месте:

— Зеркало!

Всё её понятие о хорошем доме, удовлетворённая гордость, любование достигнутым величием были воплощены в этом светлом символе, отражавшем всё, что находилось в зале, продолжавшем вдаль жизнь её заведения…

— Разобьют! Придут фабричные — и кончено. Купец бьёт, так платит втридорога, а эти… Она готова была сулить им тысячу казней — и вдруг ярко вспомнила: рабочие верх взяли. Значит, даже в участок их не потащишь за буйство. Они могут безнаказанно ломать, колотить.

Авдотья стонала долго, надоедно.

— Смотрите-ка, девушки. Народу-то, народу. Черно! Знамёна красные. Должно, с Большой мануфактуры идут, — крикнула Паша.

Авдотья вскочила, подбежала к окошку раньше лёгкой Эмильки и ошалела: ничего! Река как река, день стал серым, облачным… — и, только услышав брань обманутых подруг, она поняла, что Паша подшутила. Авдотья пришла в ярость дикую, неистовую, слова застряли у ней в горле, и, мыча, она гонялась с кулаками за Пашей, заливавшейся раскатистым хохотом. Наконец, Авдотья остановилась, тяжело дыша, и выговорила: «Фабричная за. ба. стовщица!» Хуже она ничего не нашла.

— И забастуем, — вызывающе подхватила Амалия.

— Это теперь? Что я вам, игрушка далась?

— Забастуем, — повторила Паша, видя, что новая шутка сердит хозяйку.

— Люди бастуют, и мы… — насмешливо продолжала Амалия.

— Что вы, белены объелись? Бастовать? Так то рабочие. А вы кто?

— И мы работаем.

— Работаете? — Авдотья сделала выразительный жест.

— А то нет? Ты, что ли, за нас? Она же и нос воротит! Кто нас в трактир гонит? Для кого мы мужчин принимаем… один ушёл, сейчас другой… под праздник чуть не рота пройдёт? — возбуждённо срывались голоса разозлившихся оскорблённых девушек. Уже не Амалия с Пашей шутки шутили, весь дом насел на хозяйку. Даже Эмилька осмелела:

— Не хотим больше десяти в день!

— Ты одного-то поймай, гнилая!

Авдотья встрепенулась: с этими она живо справится, не впервой.

— Мы мучимся, а она мыла куска не даст. Всё купи.

— Кормит всякой дрянью.

— Ты тухлой рыбы не давай, не давай.

— Фрикасе прикажете подавать? Кому не по вкусу — дверь открыта; рассчитайтесь и пожалуйте.

— А! ты гнать — думаешь, не уйдем? Уйдём! — Платить не будем, свобода дана! — Плати ей! Ты нам заплати. — На пятак даст, а пишет полтинник. — Какое! Целковый, а то и полтора поставит.

Шум несколько стих.

— Нет такой свободы, чтобы долгов не платить, — твердила хозяйка: я вас силой не держу. Отдайте мне моё, и с Богом, на все четыре стороны.

— Зачем уходить? — хладнокровно ответила Амалия, найдя новый крючок: здесь останемся, только не так, как раньше. Госпожами. Работать не будем, а чтоб всё было…

— Придумала! — хихикнула хозяйка: даром?

— Не даром, за свой же труд, за страдание, мало ты из нас крови выпила, не смей говорить, что даром, — кричала Эмилька вне себя.

— А сейчас пусть Авдотья нам баню затопит, — нашла, наконец, Амалия, чем доехать.

— Ба-аню? — протянула хозяйка, — сегодня разве банный день?

— Баню! Баню! Баню! — поднялся такой вопль, что Авдотья поколебалась.

— Воды нет. Здесь не Питер, кран отвернул, и вода тебе. Из колодца надо. Слышите, звон какой. Гости идут.

— Баню! Баню! Баню! Не открывать! Забастовка.

Звон долгий, неотступный, мучительный.

— Ха-ха! Звонят. Звоните себе.

— Васька где? Пусть воду качает.

— Нет его.

— Сама качай. Титовна затопит, а она за банщицу! Марш!

— Что ж, потружусь, помою, и Спаситель мыл ноги ученикам, — сказала Авдотья сладким голосом.

— Спаситель, что и говорить, и учит хорошему, спасительница.

Звонок лязгал.

Как городовые с важным арестантом под стражей, вышли они на двор к колодцу. Авдотья смиренная, но упорная посередине, девушки спереди, сзади, с боков.

— Не уйдёшь! Качай воду!

В легких цветных капотах они стояли на ветру в холодный октябрьский день и смотрели, как хозяйка наклонялась, с трудом вытаскивала визжавшее ведро, сливала воду в другое, с усилием тащила его в баньку длинную, узкую, чёрную, где растревоженная Титовна разводила огонь. Девушки наслаждались усталостью, вздохами, сгорбленностью, натугой Авдотьи, которая прикидывалась, что она еле волочит ноги. Чуть хозяйка останавливалась перевести дух, подымался торжествующий крик:

— Ага! Устала! Поработай-ка с наше, без отдыха. Это не воду качать. В солдатский-то день лежишь разбитая, шевельнуться не можешь, и всё приходят, мучители…

Титовна каждую минуту порывалась сменить благодетельницу, но они криками прогоняли её, и хозяйка кротко утешала взволнованную старуху:

— Дай пострадать! И не думала, что Бог благословит грехи загладить.

Даже пустое ведро она брала с видом мученицы, упрямо повторяя:

— Нет такого закона, чтобы долгов не платить. На дне моря сыщу. Не я, так ходатай. И полиция поможет.