Тайная стража России. Книга 3 - [213]

* * *

— Фроська бежит из трактира.

— Только на побегушки и годна, размазня.

— Что, опять не пригласили? — встретил её презрительный хор, но Фроська, влетевшая, как мячик, стремительно взвизгнула:

— Лександра! Твой купец тебя требует. Манифест вышел!

— Эка! Нам-то что? — передернула жирными плечами Лександра.

— Свобода дана!

— И так не крепостная, слава Богу. Какая такая свобода?

— Пьянёшенек купец твой, хотел читать манифест этот самый, не может — носом тыкает. Кричит. Теперь полицейский меня не тронь, хочу по морде бью, хочу пивом угощаю. Лександру сюда! И бутылкой по столу хлоп! — прострекотала размазня так быстро, что любой сороке не угнаться, и юркнула назад — терпеливо и безнадёжно отсиживать в трактире над зеленым откосом реки: там начинали, а кончали рядом у Авдотьи.

Посыпались ядовитые вопросы.

— Колбасник твой что развоевался, Александра? Как бы тебе не попало с этой самой свободой…

— И чего обрадовался, Иван Митрофанович? — недоумевала хозяйка: были бы деньги — и бей по мордасам в своё удовольствие, без манифестов. Одно беспокойство с ними. Лександра, ты поживее.

Девушка мрачно разделась тут же в зале и в одной юбке побежала готовиться к выходу, а портниха торопливо собирала свои пожитки, журналы, картинки, лоскутки.

Авдотья, видя её поспешность, начала волноваться, хотя портнихе пора было уходить.

— Куда же вы? Посидите? Чего испугались?

Но Пелагея Петровна в одну минуту была готова и беззвучно выскользнула.

Авдотья расстроилась.

— Хоть бы ходатай пришёл, то сидит, сидит, а как нужно, и нет его. Объяснил бы по крайности, — нудно повторяла она десятки раз.

Василий Николаевич не пришёл, а вбежал:

— Где мои телеграммы? Где же они? Где? Номер надо выпускать, зарабатывать можно! — и он бегал по всем комнатам, девушки смеялись и посылали его в одно место, в другое, в клозет, в коридор, спальни, зал, и он с портфелем под мышкой и шляпой на голове смотрел под столами, лазал под кровати, изливаясь в жалобах на тот несчастный день и час, когда нелёгкая дёрнула его спрятаться от забастовщиков в это мерзкое гнездо, а они и не думали его трогать. Все стены манифестом заклеены уже, никто не купит.

Амалия, подстрекаемая подругами, свиставшими и хохотавшими при виде отчаяния Авдотьиного советчика, неотступно ходила за ним, монотонно повторяя: «Папочка! Подари мне костюм пажа», — а хозяйка требовала, чтобы он рассказал ей, какой манифест, раздражалась и на его жалобы отвечала бранью, что она не нанималась сторожить его телеграммы, у ней такой нечисти и в заводе не было, слава Богу, не редакция какая-нибудь!

Наконец, телеграммы нашлись в кухне, грязные, истрёпанные: ими играла Шурочка. Все ли? Нужно было просмотреть, сходятся ли концы, лиловые буквы пестрили, сообщения двух агентств путались!.. Ах, конечно! Он мог теперь посчитаться с этими… но в своём раздражении, бледный, с раскрасневшимся носом, ходатай не нашел достаточно звонкого слова и просто освободился от Амалии грубым движением: надоела! На пороге он повернулся к хозяйке и быстро прокричал:

— Забастовщикам свобода дана. Рабочие взяли верх! Поняли? — и, разом остыв, вернулся: — Эх! Говорил, дайте деньги на хранение. Раз, два, три! Потом будет поздно.

— Матушки мои! Что же это такое? Василий Николаевич? Ой, будут нас громить! — завопила Авдотья, у ней даже щеки свисли от ужаса: ой, нас будут громить, — стала она выкрикивать и присела на пол — ноги не держали.

— Э! Что воешь? — досадливо прикрикнул на нее Васька: ничего не видя, глотку дерёшь! Вставай, тебе говорят, — и он тянул её ногу: купец мрачности не любит. Его напугай, он и побежит мошну свою сторожить.

Ходатай, видя, что из Авдотьи и в расслабленном состоянии денег не вытянешь, буркнул:

— Ну, мне вас водой поить некогда. В типографию бегу.

* * *

После Васькиных ударов Авдотья притихла было — значит, всё-таки есть порядок! — но, оставшись одна со своим гарнизоном, без защиты, без единого мужчины, она тем громче стала плакаться на свою горькую долю, ища сочувствия у своих же девушек:

— Ой-ой-ой! Девоньки! Давно ли я с деньгами собралась, чтобы хороший дом держать, по-благородному, — и вот какое дело!

Одна Эмилька сожалительно кивала аккуратной белокурой головкой, придавая своим хитреньким глазкам испуганное выражение. Остальные, упившись до одурения кофеем, благодушничали: и чего им бояться? Побьют, эка невидаль! Не впервой. Но Амалия набросилась на Эмильку:

— Ты что, подлиза? Опять к хозяйке подмазываешься? Думаешь, пощадит? Как же, дожидайся! Хитрости твои ни к чему, не миновать тебе улицы. Все там будем. Старая-то чего трусит? Ишь, пóтом пошла, рыба разваренная. Растрясут твои деньги, погоди! Да ведь новый откроет, опять наживется, — крикнула девушка с отчаянием: ей что! А нас повредят, изувечат, куда деться? Её же Васька нас вышвырнет — и радостно уколола: за другими поедет, по дороге со всеми женихаться станет. А зеркало разобьют, как пить дать, — поймала Амалия взгляд хозяйки и продолжала искать больных мест, насмехаясь, расписывая страхи, противореча себе, исходя словами и ненавистью и чувствуя боль в животе при мысли, что хозяйка отделается пустяками, а они!..