Тайна жрецов майя - [47]

Правитель Толлана понимал, что страшный голод толкал тольтеков на людоедство. Но те, кто сейчас почти открыто проповедовал возврат к древним обрядам, взваливая всю вину за обрушившиеся на Толлан несчастья на отступников, непременно воспользуются этим. Голод стал их верным и могучим союзником, он придавал силу их словам, он указывал путь спасения, а правитель-полубог и его религия ничего не предлагали тольтекам, кроме безропотного, покорного послушания и невыносимых страданий.

Наконец, были еще и рабы. Кетсалькоатль не знал, что с ними делать. Чтобы заставить рабов трудиться, их нужно кормить. А древний обряд жертвоприношений не только освобождал город от этой непосильной обязанности, но и…

Кетсалькоатль отогнал страшную мысль, боясь, что она может и ему показаться спасительной. Боль в ногах, утихшая было от теплой воды бассейна, стала настойчиво напоминать о себе. Он подал знак, и прислужники, неусыпно следившие за каждым движением своего правителя-полубога, бросились вынимать его из воды. Кетсалькоатль попытался встать сам, но ноги не слушались. Его усадили в носилки и осторожно, как наполненный до краев сосуд с драгоценной влагой, понесли в желтую комнату Дворца перьев. Потом больного переложили на широкое низкое ложе, и тело Кетсалькоатля утонуло в мягких черных перьях, отливавших при тусклом свете ночного светильника, наполненного пахучими смолами, не золотом, а кроваво-красным пурпуром.

Неподвижная мертвая тишина парализовала жизнь дворца.

Внезапно тяжелый занавес из перьев колыхнулся от прикосновения чьей-то руки, и Кетсалькоатль услышал вкрадчивый голос:

— О человечнейший и милостивейший господин наш, любимейший и достойный большего поклонения, чем все драгоценные камни, чем все богатые перья! — так обращались к правителю только высокопоставленные царедворцы.

Кетсалькоатль узнал голос знатнейшего вельможи Толлана, пользовавшегося его особым доверием. Он ждал его прихода и тихо прошептал:

— Входи! Чем огорчишь или порадуешь нас? — спросил он без обычного раздражения, не покидавшего его в дни болезни.

Папанцин был опытным придворным. Он умел не только льстить своему владыке, в чем никому не уступал пальму первенства, но и безошибочно уловить мгновение, когда следовало сказать правду, даже если она была очень горькой. За это и любил его Кетсалькоатль, удостаивая самых высоких почестей и дорогих подношений.

— Я слушаю тебя, — почти прошептал Кетсалькоатль: боль усиливалась, и ему становилось все хуже и хуже.

Папанцин неторопливо начал свой рассказ. Он говорил о голоде, об опустошенных хранилищах продовольствия, о слоняющихся в поисках еды толпах людей, забросивших свою работу, непослушных и непокорных. Они с жадностью ловили каждое слово тех, кто продолжал сеять смуту, а жрецы Храма Тескатлипока наглели, призывая тольтеков молиться их «жестоким, но справедливым богам». Между тем храм-обитель Кетсалькоатля пустел; число же поклонявшихся Храму Тескатлипока с каждым часом росло. Голод правил всеми хижинами и дворцами Толлана, устанавливая свои порядки. Даже служители храмов теперь больше помышляли о еде, чем о священных обязанностях. Сегодня, например, чуть было не погас вечный огонь в одном из тлекуилей…

Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взволновали правителя последние слова. Напрягая зрение, он старался уловить на лице больного ответ на терзавший его вопрос: следует ли ему именно сейчас рассказать о самом важном и самом страшном событии дня? Как воспримет его правитель- полубог и как вообще рассказать об этом?

Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и, наконец, заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш… Люди Толлана преподнесли сегодня Храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием… Достойно ли это всемогущих богов? — спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли тот значение сказанного.

Но Кетсалькоатль ничего не ответил придворному осведомителю. Последние дни он со страхом ждал этих слов и вот сейчас, услышав, воспринял случившееся с удивительным спокойствием и безразличием. «Может быть, лихорадка мешает его разуму понять мои слова?» — подумал Папанцин, не рассчитывавший, что его сообщение будет так спокойно воспринято. Он просто боялся рассказать Кетсалькоатлю, как жрецы распяли на жертвенном камне у подножья пирамиды Храма Тескатлипока кем-то приведенного туда раба, как они вырвали из его рассеченной жертвенным ножом груди трепещущее сердце и, обливаясь кровью жертвы, обмазывали ею свои волосы и страшные лица под дикий, восторженный вой толпы. Кетсалькоатль не мог не услышать его в своем дворце! Правда, Папанцин решил умолчать о том, как толпа вместе с жрецами бросилась разрывать жертву на куски и с жадностью койотов пожирала тело принесенного в жертву человека…

— Боги молчат, — чуть слышно прошептал Кетсалькоатль, прервав размышления Папанцина. — Я не услышал голоса их гнева; я слышал лишь вой койотов… О великие и справедливые боги!..

Он лежал неподвижно в огромной черной постели. Его длинное некрасивое бледное лицо с густой бородой, благодаря ей внешность Кетсалькоатля казалась столь необычной среди безбородых тольтеков и других народов, с которыми им доводилось сталкиваться, четко выделялось белым пятном на темном покрывале. Лицо было мертвенно-бледным, и только глаза, такие же смолянисто-черные и продолговатые, как и у людей его народа, горели то ли яростным, то ли безумным блеском,