Тайна жрецов майя - [49]

Кетсалькоатль поймал себя на том, что не просто рассматривает девушку, удовлетворяя естественное любопытство, а с наслаждением любуется этим совершенством красоты и неповторимой свежести, свойственной одной только молодости. Ощущение пьянящего дурмана, проникшего в тело вместе с чудотворным напитком, постепенно усиливалось, и, хотя ему казалось, что сила и бодрость рвутся из его тела наружу, он испытывал такое стремительное головокружение, что снова отбросил голову на ложе. Голова продолжала кружиться, правда, теперь ем> было приятно и радостно.

— Шочитль, — то ли позвал, то ли повторил он имя девушки. — Цветок… Он прекрасен и похож на бабочку, красавицу бабочку, порхающую среди цветов… — Кетсалькоатль снова повернулся к девушке лицом.

Девушка вспорхнула, как изящная стрекоза. Она оказалась выше, чем ему показалось вначале, и гораздо стройнее. В безупречных линиях ее фигуры была какая-то детская хрупкость: дотронься до них грубой рукой, и они согнутся, надломятся в болезненном изгибе…

Он позвал к себе Шочитль…

Золотая клетка поздней любви оказалась мучительно приятной. Временами, когда Кетсалькоатль вырывался из дурмана любви и пьянящего напитка, наполнявшего разум сладостным обманом, он принимал решение разорвать паутину, сковывавшую его волю. Но Шочитль, безошибочно угадывавшая душевное состояние своего возлюбленного, успевала неистощимым потоком ласк или кувшином пьянящего напитка, а чаще всего тем и другим снова и снова подчинять себе ослабленную волю и разум правителя Толлана. Он был пленником этого очаровательного Цветка, дурманящий аромат которого, казалось, навсегда лишил его свободы.

Однажды ночью Кетсалькоатля разбудил страшный грохот, сотрясавший дворец. Так он узнал, что, наконец, пришли долгожданные дожди, но сладкий призывный поцелуй и несколько глотков пульке^{16}-так Шочитль называла свой напиток, ставший теперь для него почти жизненной потребностью, — снова сделали его равнодушным и безразличным ко всему, кроме Шочитль и ее божественного пульке.

Отголоски бурных событий, проходивших где-то там, далеко, вне пределов его маленького сказочно прекрасного мирка, окутанного дурманящим туманом, иногда доходили до него, но он потерял нить, соединявшую его с другой жизнью. Теперь она казалась ему фантастической, потусторонней. Только Шочитль, ее губы, не знающие устали, и пламенные объятия были той реальностью, которой он жил и наслаждался.

Папанцин ни разу не появился во дворце, но Кетсалькоатль постоянно ощущал его незримое присутствие. Еще в первые дни добровольного плена память восстановила разорванную на клочки картину той мучительной ночи, когда в болезни наступил кризис. Он был убежден, что именно Шочитль — дочь его любимого царедворца — и ее пульке спасли ему жизнь. Это успокаивало, и он верил, что Папанцин обязательно появится в то самое мгновение, когда правитель Толлана будет нуждаться в нем. Его отсутствие он воспринимал как прирожденную тактичность своего придворного, и Кетсалькоатлю оставалось лишь наслаждаться любовью и ждать, когда Папанцин распахнет двери золотой клетки.

Проклятье Кетсалькоатля

И Папанцин пришел. Но он пришел не один — вместе с ним порог опочивальни правителя Толлана переступили жрецы — служители Храма Тескатлипока. Их было пятеро. В мрачной торжественной позе застыли они прямо у входа, и, пока Папанцин беседовал с Кетсалькоатлем, никто из них не проронил ни единого слова, даже не шелохнулся.

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш! — приветствовал Папанцин своего полубога и правителя, почтительно склоняясь до самого пола.

Кетсалькоатль не спал вторую ночь. Два дня назад исчезла Шочитль и вместе с нею чудесный дурманящий напитой. Любовь самого прелестного создания природы, каким была для Кетсалькоатля Шочитль, и пульке стали для него жизненной потребностью. Они вместе, Шочитль и пульке, внезапно и неотвратимо ворвались в его жизнь, нарушив им самим установленные порядки, казавшиеся дотоле незыблемыми. Правда, он был болен в ту страшную ночь; его волей и поступками руководили боги неба или преисподней — не все ли равно? — но потом, почему потом у него не нашлось силы сорвать эту пелену дурмана?..

— О человечнейший и всемилостивейший господин наш! — повторил Папанцин, видя, что правитель не обращает на него никакого внимания. — Великий совет жрецов моими устами справляется о твоем здоровье…

…Несколько глотков пульке — как нежно звучало это слово в устах Шочитль! — и сила и бодрость вернулись бы к нему. Нет, не сила и не бодрость. Зачем обманывать себя? Пульке за* полняло разум и тело сладостной верой в силу, столь же приятной, сколь обманчивой… «Совет жрецов…» — он не ослышался? Папанцин сказал: «Великий совет жрецов»?! Эти слова заслуживали внимания. Что еще бормочет царедворец?

— Боги вняли молитвам и древним обрядам… Великий город Толлан — Город Солнца спасен… Земля и люди утолили жажду, они впитывают новые силы… Великий совет жрецов постановил: Храм Тескатлипока станет еще могущественнее, еще величественнее… Ступени его пирамиды еще выше подымутся к солнцу, чтобы молитвы богам еще быстрее доходили до их ушей… Боевые отряды тольтеков готовы выступить на тропу войны… Пусть человечнейший и всемилостивейший господин наш Се Акатль Топильцин прикажет…