Тайна печали - [2]

— Вы не можете знать, что я думаю, — обидчиво начала француженка, но в эту минуту дверь быстро отворилась и в комнату поспешно вошел высокий седой человек со впалою грудью и беспокойным нервным лицом.

Он увидал стол, покрытый зеленью, и внезапно остановился.

— Да… вот что! — тихо сказал он. — Это к завтрашнему… Прекрасно, прекрасно. Не жалейте цветов, Ренн. Отдайте все, все…

— Больше не надо, папа, — спокойно заметила Евгения.

— Отчего больше не надо? — удивленно спросил старик. — Все, которые есть, все надо. А где же Татка? — с беспокойством спросил он, оглядываясь вокруг. — Татки здесь нет! где Татка?

— Я здесь! — тихо откликнулась девочка из угла.

— Она опять капризничает, — сказала Евгения.

— Тата! Татушенька! — с нежностью и бесконечною лаской позвал отец и быстро направился к большому креслу. — Ты что? а? что с тобой?

— Она становится невыносима, твоя Татушенька! — сухо заметила старшая дочь.

— Что с тобой? что? — не слушая ее, с беспокойством продолжал старик. Он нагнулся над девочкой и жадно, внимательно вглядывался в ее лицо. И он видел, что это детское личико с большими светлыми глазами, с маленьким носиком и кругленькими полными щечками делало невероятные усилия, чтобы не расплакаться и улыбнуться отцу. Веки быстро моргали, смахивая слезы, губы кривились и дергались, а в глазах, устремленных прямо на него, выражалось так много тоски и недоумения, что от этого взгляда у отца защемило на сердце.

— Случилось что-нибудь? — шепотом спросил он. — Что случилось?

— Я не хочу… помогать, — еле слышно прошептала девочка.

— Не хочешь? чего ты не хочешь?

— Плести веночек.

Он помолчал, точно обдумывая то, что только что слышал, и еще ближе, еще пристальнее взглянул в глаза ребенку.

— Так не хочешь? — спросил он.

— Не хочу! — прошептала девочка, не спуская с него своего тоскливого, недоумевающего и доверчивого взгляда.

— А вот я тоже не хочу! — вдруг сказал он и сел на кресло рядом с ней.

Она удивленно оглянулась на него, и личико ее чуть-чуть просветлело.

— Отчего? — быстро спросила она.

— А я сам хочу нарвать цветов, — зашептал он, все еще пристально вглядываясь в нее, — чтобы никто меня не видал… Набрать тех, которые она любила… связать их в пучочек… и отнести самому… самому на ее могилку. Да?

Девочка глядела на него вдумчиво и серьезно и вдруг ясно улыбнулась ему в ответ.

— У нас еще есть астры, папа… — неожиданно оживляясь, быстро зашептала она. — В цветнике… астры… Помнишь, она их любила? Отнесем ей астр! Беленьких, лиловеньких. Мы, вдвоем…

— Да, да! Мы с тобой… Отнесем…

Он порывисто обнял девочку, крепко прижал ее к себе и вдруг, точно вспомнив о чем-то неотложном, быстро встал с своего места и, не оглядываясь ни на кого, вышел из комнаты.

Венки были сплетены и вынесены в больших корзинах. Mademoiselle Julie ушла с Татой, чтобы уложить ее в постель, и в большой полутемной зале осталась одна Евгения. Она ходила взад и вперед вдоль темных окон, в которые громко и беспрестанно стучался частый осенний дождь.

В доме было томительно тихо, а на дворе бушевал ветер. Он налетал откуда-то издалека, ударял в стекла и обдавал их целым потоком дождя; он шумел в деревьях сада, срывал с них сухие листья и ветки, и они тоже ударялись о стекла. Рамы дрожали, и незакрытые ставни скрипели и жалобно стонали, удерживаемые большими железными крюками.

— Боже мой! что делается на дворе! — думала Евгения. — Осень… Потом зима — длинная, однообразная, жизнь без малейшего интереса, без развлечения, среди скучных людей, скучной природы. Жизнь, вся сплошь накрытая саваном!

Большая ветка ближайшего тополя хлестнула в окно, точно постучалась в него с отчаянной надеждой найти себе защиту и помощь.

Евгения чуть-чуть вздрогнула и отошла подальше от окон.

— Жизнь с томительной жаждой радости, счастья и с тяжелой необходимостью подчиняться чужому настроению.

Настроение отца ужасно… Он был бы готов похоронить себя в одной могиле с женой: он решил похоронить всю семью в старом деревенском доме. О переезде в город он не хочет и думать. Они будут жить здесь всю зиму, весь год… Они будут ходить на могилу, служить панихиды. Отец будет просиживать целыми днями в своем кабинете, Тата будет капризничать и в конце концов непременно выживет из дома Julie и поссорит Евгению с отцом. Что сделалось с этой девочкой со смерти матери? Ее трудно узнать — ее, всегда такую веселую и кроткую! Оттого ли так изменилась она, что отец не хочет и не может скрыть, до чего он любит ее. Он любил ее и раньше, но не так. Он был добр и ласков к ним обеим… почти равно. Евгения даже не замечала тогда его предпочтения к младшей сестре. Теперь он не может часа прожить без нее. Когда он не видит ее, он беспокоится, бегает, ищет: «Где Татка? Где Татка?» Вот все, что иногда целыми днями говорит он с окружающими. Если девочка почему-либо огорчена или не в духе, он сердится на других, он выходит из себя до того, что становится несправедливым и резким. Он не позволяет сделать ей ни малейшего замечания, он не допускает ни малейшей строгости. Говорит он только с ней. Они шепчутся, глядя друг другу близко в глаза. Ночью, в халате, со свечой в руках, он проходит по коридору и долго стоит над ее постелькой. Татка спит, а он глядит на нее, шепчет что-то и крестит ее маленькими, поспешными крестиками. А Татка почувствовала свою силу, и ей тоже никого не надо, кроме отца. Она отстранилась от сестры и возненавидела француженку. Она стала скрытна и упряма. Но что хуже всего: она стала неискренна, она научилась притворяться. Когда Julie или Евгения возмущаются при отце ее упорством, она не оправдывается, а глядит на отца своими большими серыми глазами и молчит. Когда Евгения сердится на нее и добивается, чтобы она объяснила ей свое поведение, она глядит на нее и молчит. И каждый раз в ее взгляде одно в то же выражение, как будто она заучила его, как заучивают опытные актрисы: этот взгляд выражает тоску и недоумение. Уже несколько раз Евгения не выдерживала и принималась серьезно говорить с сестрой.