Так было заведено, что Артамон являлся в усадьбу ранней весной, просил доложить о нем барыне, а барыня звала его к себе в кабинет.
— А! Пришел! — говорила она, когда Артамон, почтительно вытянувшись, останавливался в дверях.
— Точно так-с, пришел, — мрачно, будто нехотя, отвечал он.
— Что-то будто рановато?
— Никак нет-с. И в прошлом году в ту же пору.
— Да ведь я говорила тебе в прошлом году, чтобы ты больше не приходил!
Артамон мрачно молчал.
— Вспомни, был ли хоть день прошедшее лето, чтобы ты не напился пьян?
— Помилуйте! — говорил Артамон.
— Чего мне тебя миловать! Если я тебя помилую, ты опять будешь пить.
— Нет, уж теперь будьте покойны!
— Ну и врешь. Знаю, что врешь.
Некоторое время тянулось молчание. Артамон неподвижно стоял в дверях, а барыня сидела у стола и, хмурясь, думала.
— Прикажите остаться? — мрачно просил Артамон.
Барыня только вздыхала и пожимала плечами.
— Говорила я тебе не приходить, — продолжая казаться злопамятной, повторяла она. — Слово дала, что не возьму тебя больше. Так ты мне надоел, Артамон, так надоел…
— Извольте выслушать: докладываю вам… Господи! Да неужели я?
Артамон точно чувствовал приближение конца своей пытки, почему-то ободрялся, оживлялся, и его мрачное лицо постепенно становилось яснее, мягче, привлекательнее.
— Нужно ожидать, молодые господа опять приедут? — спрашивал он.
— Как же! Жду их на лето, жду! — совсем дружелюбно отвечала барыня. — Я к ним зимой в Петербург ездила. Навещала.
— Ездили? — не то удивляясь, не то радуясь, повторял Артамон. — Деточки-то… здоровы? Ничего?
— Выросли, и не узнаешь! Большие стали внуки-то мои.
— Большие?
— Большие! У Костеньки вот все ножка…
— Не зажила? — горестно удивлялся Артамон и, захваченный интересом разговора, приближался на один шаг и вытягивал шею.
Долго говорили о болезни Кости, о разных семейных новостях и домашних делах. И вдруг барыня опять вспомнила, что надо быть строгой с Артамоном и что вопрос о его поступлении на службу еще не решен.
— А что мне делать с тобой — я уж и не знаю, — удрученно вздыхала она. — Навязался ты мне на мою беду. Ну, помни, Артамон: первый раз, как ты напьешься, получай расчет!
— Слушаюсь! — весело отвечал Артамон. — Будьте покойны!
И с этой минуты он вступал в свою сложную должность и начинал орудовать.
По своей профессии Артамон был поваром, но в Белом Ключе он, кроме того, был еще огородником и столяром и маляром, а так как его жена содержала в городе прачечную и он пригляделся к ее делу, то наблюдал за глажением белья, давал полезные советы, а часто, раздосадованный неловкостью или бестолковостью своей ученицы, сам брался за утюг и щипцы и плоил и гладил. Он не только не боялся дела, но искал его, увлекался им. Целый день то здесь, то там мелькала его длинноногая, сутулая фигура с засученными рукавами, с маленьким картузом, сдвинутым на затылок, с выпученными, озабоченными глазами.
Каждый год он приходил оборванцем, едва обутый, с отросшими волосами и небритым лицом, но сейчас же преображался в приготовленную для него пару с барского плеча, предварительно выпарившись в бане и беспощадно окорнав всю растительность на голове и лице.
Один раз барыня была очень удивлена, увидев, что он бегает по двору во фраке. Но горничная объяснила ей, что больше ничего старого нет и что Артамон был даже особенно доволен, получив такую форму: он нашел ее легкой и удобной.
Дворня любила Артамона, но все, в особенности бабы, всегда издевались над ним.
— Артамон! Аль тебя жена опять выгнала? — спрашивали его.
— Она? Меня? — с негодованием переспрашивал он, — да я ее сам выгоню, мразь этакую! Я на нее не погляжу…
— Ну и видать, что выгнала, — звонко тараторила черная кухарка, которая готовила и для барыни зимой, когда она жила одна. — Уж это беспременно так! Зачем ты ей, пьяница, нужен?
Артамон багровел и становился смешон и жалок.
Все знали о его упорной, нежной и страстной любви к жене, и эта тема казалась самой забавной, когда была охота пошутить и посмеяться. В особенности весело было возбуждать ревность Артамона.
— Она и принимает-то тебя, только разве когда с дружком поссорится.
— А помирится — тебя и вон!
— Какой ты муж? Разве ты муж? Тоже мужем зовется!
Артамон хорохорился, бранил жену, искривляя лицо в самую презрительную гримасу, с ненавистью грозил ей кулаком, но не выдерживал до конца и пускался в бегство. Вслед ему раздавался хохот, и в этом хохоте не было ни злобы, ни дурного умысла, но последствием таких разговоров было то, что Артамон запивал, а если удерживался громадным усилием воли, то долго ходил сам не свой, точно больной. Одно лето он жил в Белом Ключе вместе с женой. Это было в первый год их супружества, и тогда Артамон был очень строг и суров, а жена очень робка и покорна. Казалось, она была без ума влюблена в своего Артамошу, а он слегка пренебрегал ею, слегка снисходил и никогда не упускал случая доказать ей свое превосходство и свою неограниченную власть над ней. Пил он уже и тогда, но и пьяный никогда не ронял своего достоинства, а даже особенно поддерживал его.
— Ты видишь: я пьян, — говорил он жене, значительно хмуря брови. — Что ты в этом можешь понимать? Ничего! Ты совсем бессловесная, темная тварь. Вот хотя бы теперь взять такое слово, как беф а ла Строганов или омлет о финзерб! Разве без образования выговоришь? А вот мне наплевать. Омлет о финзерб. Слышала?
