Тайна, не скрытая никем - [46]

В поход семь девочек пошли:

Люсиль, и Мэри Кей,

И Ева, и Элизабет,

И Джинни — всех резвей.

И Робин Сэндз, и шла седьмой

Бедняга Хезер Белл…

— Больше семи человек ей не удалось собрать, — сказала Фрэнсис. — И эти-то семеро пошли не просто так. Робин Сэндз — дочка доктора. Люсиль Чемберс — священника. Им было никак не отвертеться. Трауэллы — деревенские. Они рады, если им позволяют увязаться за другими, все равно куда. Джинни Бос, эта обезьяна, не упустит случая поплавать и побеситься. Мэри Кей живет рядом с мисс Джонстон — тут все ясно. А Хезер Белл была в городе новенькая. И ее мать сама уехала на те выходные, так что Хезер не преминула этим воспользоваться. Отправилась в собственную экспедицию.

Прошло около суток с тех пор, как исчезла Хезер Белл — из ежегодного похода к Перегринским водопадам, организованного К. О. Д. Мэри Джонстон — ей было шестьдесят с небольшим — водила девочек в эти походы уже много лет, еще с довоенных времен. Отряд — в прежние времена не меньше двух десятков человек — выходил из городка субботним июньским утром. Все девочки были одеты в темно-синие шорты и белые рубашки с красными галстуками. Морин и сама так ходила, лет двадцать назад.

Мисс Джонстон всегда начинала поход коллективным исполнением одного и того же гимна:

В синем небе высота,

В дольнем мире красота,

Это Божия любовь

Всюду в мире разлита…

Однако в общем хоре можно было расслышать и другие слова — их пели осторожно, но решительно:

У мисс Джонстон жопа-та́ —

И широ́ка, и толста!

Вот как сядет на толчок —

То-то будет красота!

Помнит ли еще кто-нибудь из ровесников Морин эти слова? Те девочки, что ходили тогда с ней, — если они не уехали из города, у них уже свои дети доросли до походов, а то и переросли их. Слово «жопа» вызвало бы у этих бывших девочек приступ праведного гнева, как и положено матерям. Материнство меняет человека. Дает незаменимую зацепку во взрослости, позволяет полностью отбросить кое-какие части своего «я», старые части. Замужество, работа действуют не так сильно — они позволяют лишь притвориться, что ты оставила часть себя в прошлом.

У Морин детей не было.

Морин сидела с Фрэнсис Уолл — они пили кофе и курили за столом для завтрака, втиснутым в старую буфетную, под высокими застекленными дверцами шкафов. Все это находилось в доме Морин, в Карстэрсе, а год на дворе был тысяча девятьсот шестьдесят пятый. Морин жила в этом доме уже восемь лет, но никак не могла избавиться от ощущения, что передвигается по узеньким тропинкам — от одного уголка, где она в самом деле чувствовала себя как дома, до другого. Буфетную она обустроила, чтобы было где поесть, кроме как за большим столом в столовой. Еще она поменяла чинцевую обивку мебели в утренней комнате. Уговорить мужа на эти перемены оказалось нелегко. Парадные комнаты были заставлены тяжелой дорогой мебелью из дуба и ореха, завешаны шторами из зелено-фиолетовой парчи, как в шикарном отеле. Здесь любая перемена была немыслима.

Фрэнсис работала у Морин в доме, но не на положении прислуги. Они приходились друг другу двоюродными сестрами, хотя Фрэнсис была почти на целое поколение старше. Она стала работать в этом доме задолго до того, как в нем появилась Морин, — еще при первой жене хозяина. Иногда она звала Морин «хозяйкой». Это была шутка — наполовину дружеская, наполовину нет. «Хозяйка, почем вы брали эти отбивные? Видно, когда вы идете, весь базар радуется!» Или она могла сказать, что Морин «раздалась в боках» и что покрытый лаком начес в форме перевернутой миски ее не красит. Хотя сама Фрэнсис была коротенькая, похожая на клецку, с некрасивым нахальным лицом и седыми всклокоченными волосами, напоминающими заросли ежевики. Морин не считала себя робкой — она держалась уверенно, была видной, осанистой женщиной и уж точно не растяпой: она заправляла юридической конторой своего мужа, прежде чем «пошла на повышение» (как говорили и она, и он) и стала заправлять его домом. Порой она думала, что не худо было бы добиться от Фрэнсис почтительности, но ей нужен был в доме кто-нибудь, с кем можно перебрасываться шпильками и шутками. Она не позволяла себе сплетничать — из-за положения мужа — и вообще считала, что сплетничать ей не свойственно, и потому часто оставляла без внимания злые намеки Фрэнсис и необузданные порывы ее чересчур живого и немилосердного к людям воображения.

(Например, то, что Фрэнсис говорила о матери Хезер Белл, о Мэри Джонстон и вообще о том походе. Фрэнсис считала себя большим авторитетом по всем этим вопросам, так как Мэри Кей Тревельян приходилась ей внучкой.)

В Карстэрсе было принято, упоминая Мэри Джонстон, сопровождать ее имя каким-нибудь эпитетом вроде «замечательный человек». В тринадцать или четырнадцать лет она переболела полиомиелитом и чуть не умерла. Болезнь оставила ей на память короткие ноги, короткое плотное тело, перекошенные плечи и слегка искривленную шею, отчего большая голова всегда склонялась набок. Мэри Джонстон изучила бухгалтерский учет и устроилась счетоводом в контору на фабрику Дауда, а все свободное время посвящала работе с девочками. Она часто говорила, что еще сроду не встречала дурной девочки — только таких, которые слегка запутались в жизни. Каждый раз при встрече с Мэри Джонстон на улице или в магазине у Морин падало сердце. Мэри Джонстон сперва пронзала ее насквозь улыбкой, потом впивалась глазами в глаза и провозглашала, что на дворе стоит дивная погода (какая бы она ни была на самом деле — град, солнце, дождь, у всего были свои плюсы), а потом, смеясь, задавала вопрос: «Что же вы нынче поделываете, миссис Стивенс?» Мэри Джонстон каждый раз подчеркнуто произносила «миссис Стивенс», но так, словно это звание было игрушечным и про себя она думала: «Ты всего лишь Морин Колтер!» (Семья Колтер была по положению в точности равна семье Трауэлл, в адрес которой Фрэнсис отпустила шпильку — деревенские, тут ни прибавить, ни убавить.) «Так чем же интересненьким вы в последнее время занимались, миссис Стивенс?»