Тайна - [28]
Я никогда не спрашивал, почему у меня нет братьев или сестер. Теперь я знал почему.
– Papo, не плачь. Papo, у меня есть кукурузные хлопья. Есть банан, еще хороший. И молоко есть. Ладно, papo? Не плачь. – Но я все равно плакал. – Я могу намешать тебе овсяных хлопьев с бананом и порошковым молоком. – Я все плакал. – А еще нам раздали газировку; не плачь. Хочешь газировки? Не знаю, где дядя Сэм раздобыл газировку, но нам дали газировку. Хочешь газировки, papo? Не плачь. Viejo нравится, когда ты рядом; ну не плачь.
Песнь пятая
Как только уставшая мама вошла в дверь, я приготовил ведро горячей воды с английской солью и включил радио. Мама рассмеялась и сказала, что это чудо. Я подумал, что чудо – это то, что она позволяет мне мыть ей ноги. Я усадил маму на диван, снял с нее туфли. Соледад Браво грустно и нежно пела кавер-версию El Violín de Becho.
– Кто-нибудь умер? – спрашивала мама, пока я тер ее лодыжки; потом я оставил ее ноги отмокать в горячей воде.
Я рассмеялся – так мне было радостно. Никогда прежде я не мыл матери ноги, а теперь вот мою. Полотенце я тоже приготовил.
– Теперь лучше, мама?
– Хулио, ты, наверное, чего-то хочешь?
– Нет.
Соледад Браво красиво пела о скрипке, забытой в углу.
На кухне отец творил волшебную бурю. Куски мяса и курятины утягивало в воронки торнадо, эквадорские специи искрами сыпались у него с пальцев, словно электрические разряды. Он бросал мясо в сотейник, и там булькало, словно ему аплодировал целый зал, и дым, вздымавшийся из кастрюльки, плыл по квартире сизым джинном. Белый кит холодильника открыл и закрыл зев: отец устроил на него налет, после чего вошел в комнату и сердито упер руки в бока.
– У нас кончились овощи! – пожаловался он по-испански. – Мы остались без овощей!
В объявлении было сказано, что собака – вегетарианка, так что я скормил рыжеватой собачонке все овощи. Собаку-вегетарианку я уже вернул и получил за нее щедрое вознаграждение, но пополнить запас овощей забыл.
– Я схожу куплю, – вызвался я.
– Сначала здесь закончи, – сказала мама и снова стала подпевать.
И я продолжил мыть ноги матери, а она подпевала грустному танго. И мне было видение.
Я увидел маму.
Я увидел маму, которой семь лет.
Маленькая девочка купалась в Карибском море. Она, смеясь, бултыхалась в воде, и ей не было одиноко. Соленая вода достигала губ, и девочка словно пробовала на вкус пуэрто-риканское солнце. Небо опекало ее сверху, а я знал, что ребенок, который купается в такой воде, никогда не будет чувствовать себя бедным. Потом я увидел ее в самолете, потом – как она едет в Испанский Гарлем. Увидел, как над ней смеются ребята постарше, из тех, кто прибыл в Америку раньше нее. Я увидел, как одиноко маленькой девочке в школе, как она затерялась среди толпы ребят, говоривших на еще не понятном для нее языке. Я услышал, как она заучивает простые стишки: «Pollito, chicken / gallina, hen / lápiz, pencil / pluma, pen»[75]. В Испанском Гарлеме мать чувствовала себя беднотой, а большой город позаботился еще и о том, чтобы ей было одиноко. Я увидел, как грустное дитя тропиков растет в стылом холоде многоквартирника. Как дитя шагает из школы домой, и ключ от квартиры болтается на нежной шее. Как она идет между гор неубранного мусора. Улицы Испанского Гарлема в пору маминого детства всегда были грязными, с разбитым асфальтом. Я увидел, как девочка возвращается в темный дом. Как она свистит, чтобы составить себе компанию, пока разогревает поздний ужин и дожидается, когда вернутся с завода родители. Малышка, которая потом станет моей матерью, жила в многоквартирнике, пока конец ему не положил поджог; семье пришлось какое-то время жить в ночлежке, а потом город поселил ее и ее родителей в трущобную высотку.
Потом я увидел свою мать постарше, но все еще молодой.
Она была беременной.
Я созревал внутри нее.
Я увидел ее панику. Почувствовал ее страх, что будут еще дети, а отец вечно без работы. Потом я увидел ее на операционном столе.
А потом я вернулся в нашу гостиную.
К омовению материнских ног.
К пению Соледад Браво.
Ya no puede tocar en la orquesta / Porque amar y cantar eso cuesta[76].
Главное, чтобы мама была счастлива. Она плеснула на меня водой, пока я готовил полотенце, и я на мгновение почувствовал себя маленьким.
Отец надулся.
– Поскорее, – буркнул он. – Блюдо не может ждать.
И он стал мыть тарелки, прикасаясь к ним ласково, как к малышам, и осторожно расставляя их на сушилке.
Я вытер матери ноги и поцеловал левую. Мама убрала ногу.
– Фу-фу, – сказала она, но все же рассмеялась.
– Мама, – я уже собрался уходить, – все будет хорошо. Не тревожься, ладно? Все будет хорошо. Все будет прекрасно.
Песнь шестая
