Тайна - [23]

– Вот. Это ваш пес? Мой младший брат души в нем не чает, но мы поняли, что пес потерялся, и привели его, – сказал я, и лицо хорошенькой белой леди осветилось. Она порывисто вздохнула и потянулась забрать собаку у Ральфи, но тот, продолжая отчаянно рыдать, еще крепче прижал пса к себе.

– Я тебе другую достану, точно такую же, – сказал я Ральфи.

– Да, Ральфи, мы тебе купим другую собаку. А Космо принадлежит вот этой леди, – присоединился П. К.

– Ральфи, это моя собака. – Дама обратилась к брату П. К. так, будто знает его. – Прости, но это моя собака. – У нее на лице выразилось огорчение. Она нежно и печально опустилась на колени, чтобы взять пса. Ральфи пришлось отцепиться от собаки, и та сейчас же кинулась к даме, как к матери родной. С шеи у женщины свисала цепочка с подвеской, похожей на Сатурн. На ногтях искрящийся лак, а зубы белоснежные. Дама принялась ворковать над собачкой, и та в ответ залилась радостным лаем.

– До свидания, – сказал я. Ральфи ткнулся заплаканным лицом в ладони П. К.

Тут, как по заказу, фальшивая рука П. К. отвалилась и с грохотом упала на лакированный паркет. Молодая леди ахнула, словно ей нечем стало дышать, и в ужасе прикрыла рот рукой. П. К. безо всякого смущения подобрал руку и водворил ее на место, после чего обнял рыдающего брата.

– Пошли, ребята.

– Стойте! – крикнула дама, словно допустила по отношению к нам ужасную несправедливость. – Вот ваша премия за собаку!

Оказавшись на Парк-авеню, мы завернули за угол и бросились бежать. Мы, наверное, до самого Испанского Гарлема бы не остановились, до самого угла 100-й улицы и Первой авеню, если бы не маленький Ральфи: он быстро устал.

– Ты обещал купить мне сто леденцов, если я заплачу. – Ральфи разочаровался в старшем брате.

– Куплю. – П. К. выдал ему «Джолли Ренчер». Я не собирался доставать деньги на улице, и мы зашли в пиццерию. Заказали пиццу с кока-колой и сели в дальний угол. Я начал считать. Денег оказалось много, и я так и видел перед собой счастливо улыбающееся лицо доньи Флорес.

Песнь третья

Я притащил два пакета с продуктами, памперсами, тальком, влажными салфетками, одеяльцами, кока-колой, маникюрным набором, ватными палочками; я притащил жвачку, карамельки «Блоу попс», лимонное драже, «Кит-Кат» и еще много всякого шлака, потому что читал в библиотечной книжке, что беременные любят всякий шлак. Я постучался и стал ждать. Тут я сообразил, что донья Флорес не откроет мне, пока я не подсуну под дверь конверт с деньгами. И подсунул деньги. Вскоре послышался шелест – за дверью перебирали купюры – и шепот, считавший по-испански. Только после этого замок щелкнул и донья Флорес открыла дверь – ровно настолько, чтобы я протиснулся боком с одним пакетом.

Лицо доньи Флорес выражало удовольствие. Она удивленно сказала стенке: «Хуан Бобо управился». Я напомнил ей, что меня зовут Хулио. Она кивнула, но я знал, что она надо мной смеется. Смеется надо мной вместе со своей собеседницей – стенкой. Но мне было все равно. Сердце стучало все быстрее и как будто носилось кругами, потому что мне предстояло увидеть Таину.

Донье Флорес я говорил, что люблю ее дочь, люблю, но как сказать об этом Таине, я не знал. А еще побаивался ее помойного языка.

Я вошел. Донья Флорес поставила пачки памперсов к стене пустого коридора; в гостиной она знаком попросила меня подождать. В одной руке она зажала деньги, другой порылась в пакете с продуктами, потом постучала в дверь Таины и позвала: «Та-те». Сердце мое теперь описывало не круги, а какие-то другие фигуры, оно плыло, оно трепыхалось и подскакивало у меня внутри, как на абстрактной картине, и я мог только смотреть в пол.

– ¿Tú eres Julio?[68] – прозвучал нежный голос Таины. – Дебильное какое имя. – И она переключилась на английский. – Ничего тупее в жизни не слышала.

Я обрадовался, хотя она сочла мое имя тупым и дебильным. А Таина приказным тоном добавила:

– И нехрен заглядывать в ванную, когда там люди.

– Да, да. Извини. Просто так получилось. – Я так и смотрел в пол. Улыбнуться бы, но у меня не было сил поднять глаза. Я страшился, что ослепну от волнения, и потому просто смотрел на ее chancletas[69] из оранжевой пластмассы. На всех десяти ногтях у Таины краснел облупленный вишневый лак, а на большом пальце косо сидел детский пластырь с изображением Снупи. Я все-таки поднял глаза. Сквозное от старости хлопковое домашнее платье, серо-голубое, как глаза чайки, прикрывало беременное тело. Измятое, словно Таина спала в нем. Трудно было не обращать внимания на те места, на которые мальчикам пялиться не положено. Поэтому я снова опустил голову.

– Ты любишь пиццу? – спросил я, глядя не столько на нее, сколько на донью Флорес, которая как раз разбирала продукты. – Знаешь, что такое пицца?

– Пицца?

– Пицца, еда? – Я старался улыбаться не слишком широко. Не смотреть на полупрозрачное платье, хотя Таина наверняка знала, что ее коричневые соски торчат, словно тоже насмехаются надо мной. – Пицца. Там сыр и еще всякое.

– Да знаю я, что такое пицца, ты дебил, что ли, идиот сраный. О, пицца. Кто же пиццу не любит. – Таина говорила по-английски безупречно, чем застала меня врасплох. Она говорила на обоих языках и читать, наверное, тоже могла на обоих. Таина рассмеялась, словно никогда в жизни еще так не забавлялась.